Горькая жизнь

На капитана вопрос подействовал, как удар плетки:

– Здесь вопросы задаю я, ваше дело – отвечать. Итак, фамилия, имя, отчество?

– Что с Аней? – тихо и упрямо повторил Китаев и вновь застонал – боль разламывала голову, во рту в несколько клейких ошмотьев спеклась кровь, было солоно, пространство перед его лицом нехорошо подрагивало, в нем возникали и пропадали красные пятна.

Капитан чуть не взвизгнул – он не знал, как вести себя с пойманным зэком. Что же касается Китаева, то именно в эту минуту он понял, что Ани больше нет… Самой нет, а вот душа ее находится здесь, рядом, возможно, даже заглядывает в запыленное окно, переживает за Китаева. Даже боль, стискивавшая голову, куда-то исчезла, ее забила другая боль, у которой и имени-то не было. Замешана была боль на опустошающей, страшной тоске, еще на чем-то… Китаев качнулся, заваливаясь под лавку, но удержался, вцепившись руками в подоконник, прилаженный к зарешеченному окну, и проговорил едва слышно, но очень четко:

– Фамилия, имя… Китаев Владимир Владимирович.

– То-то же! – довольно воскликнул капитан. – А то вздумал притворяться немым…

Больше Китаев не смог ничего сказать, пространство перед ним качнулось, поехало в сторону, покрылось красной, странно блестевшей пленкой, горло забило чем-то горьким – то ли слезы это были, то ли кровь, то ли еще что-то. Высокий режущий голос капитана куда-то исчез. И сам капитан исчез…

Плохо было Китаеву. Лучше, наверное, было умереть, чем жить, и Китаев готов был умереть, но судьба есть судьба – в ней все расписано, как на школьной доске, прорисованы все зигзаги.

Из Темрюка Китаева перевезли в Краснодар, там немного подлечили – хорошо, что медики все время попадались фронтовые, умеющие сострадать. И в Темрюке, и в краевом центре они сочувствовали Китаеву, удивлялись, почему он так долго выздоравливает. Хотя раны на голове зажили, внутренние органы восстановились, переломов не было… Тогда в чем же дело?

А причина была проста. Китаев, потеряв Аню, никак не мог одолеть тоску и горечь, засевшие в нем после Аниной гибели, не мог простить себе, что толкнул ее к окну, думал, она сможет убежать, а оказалось – толкнул к смерти. И убежала бы Аня, если бы не милицейский сержант с пистолетом, решивший по собственной инициативе перекрыть беглянке путь к отступлению. Китаев видел его – обыкновенный чернявый парень с волооким взглядом, в Темрюк приехал откуда-то из-под Майкопа, за усердие и умение стрелять в своих на погоны ему повесили три лычки… Далеко пойдет служивый.

Китаев, глядя на него, невольно сжал кулаки. Сержант, поняв что-то, спиной попятился к выходу, вслепую, задом, нашел дверь. За то, что не упустил опасную преступницу Анну Богданову, сержант также получил премию и этим обстоятельством был очень доволен. Премию, наверное, получил и Арсений Арсеньевич.

Доносы в России всегда неплохо оплачивались.

На Север, в поселок, Китаев возвращался как белый человек – в отдельном купе, в сопровождении двух милиционеров – одного офицера, бравого лейтенанта, вооруженного пистолетом, и сержанта с автоматом, снаряженного диковинным магазином – не круглым, а прямым, как у немецкого «шмайссера», лишь немного изогнутым книзу. Китаев на фронте ППШ с такими магазинами не встречал.

Всю дорогу, которая с пересадками заняла пять дней, Китаев тоскливо щурился, смотрел в окно, мял себе пальцами горло.

На ночь лейтенант навешивал ему на запястья наручники, вид у офицера делался неприступным, словно бы усердный служака боялся, что конвоируемый зэк заговорит с ним. Но Китаев молчал. Лишь уголки рта у него в эти минуты дергались – то ли брезгливо, то ли досадливо – не понять.

Глаза были спокойными, даже чересчур спокойными, – как у человека, который подвел под своей жизнью черту. Совсем невдомек было молодому лейтенанту, что человек с такими глазами и бегать никуда не будет, и уж тем более – расправляться с милиционерами. Хотя разведчик Китаев мог легко совершить и первое, и второе – на фронте он немало скрутил голов фрицам. Мстил за питерскую блокаду.

Но этого молодой лейтенант не понимал.

Хоть осень уже и была глубокая – начало ноября, – а на теплой Кубани она почти не ощущалась. Большинство деревьев там еще сохраняли свою листву, земля была зеленой – из нее вылезла молодая трава, подрастала немного, расправлялась, и в воздухе начинало пахнуть весной. А вот когда вагон достиг Волги, оставил позади праздный город Саратов – на перроне по какому-то местному поводу гремела музыка и плясали люди – осенью запахло по-настоящему. Деревья были желтыми, листва редкой, словно бы содранной злыми ветрами, земля – коричневой, недоброй, утыканной клочками высохшей травы.

По утрам на нее опускалась редкая туманная влага, на заборах горбились угрюмые вороны. Люди тоже были похожи на ворон: такие же угрюмые и сосредоточенные, на лицах – озабоченность и какая-то странная побитость, словно бы они были в чем-то виноваты. Хотя в чем они были виноваты? Многие из них хорошо воевали – ведь это они намылили шею Гитлеру и были достойны уважения…