Горькая жизнь

– Здесь? – Китаеву показалось, что он снова получил удар кулаком под ребра, как совсем недавно от подполковника – согнулся, сквозь зубы выдавил изо рта воздух… Жаль было Хотиева.

– Ваш Перевозчиков тоже здесь, – просипел Егорунин, – говорил он с трудом. Китаев сжал зубы: было понятно, что жить земляку осталось совсем немного, но умереть своей смертью ему не дадут – расстреляют. Как расстреляют и самого Китаева.

Впрочем, к этому Китаев относился спокойно – на фронте он свыкся с мыслью, что будет убит (не сегодня, так завтра это произойдет обязательно) и к путешествию на тот свет был готов.

Сгорбившийся, измученный Хотиев стоял в углу ямы, притиснувшись спиной к влажной стенке – земляной срез был для него дополнительной подпоркой, которая не давала упасть, как не давали упасть и стоявшие по бокам от него товарищи, два человека, один справа, другой слева; казалось, что Хотиев был сломлен, раздавлен, но это было не так: глаза у него по-прежнему были жесткими, сохраняли боевой блеск.

Хотиев находился в сознании, хотя должен был давным-давно отключиться, ткнуться головой в воду, плещущуюся под ногами, и захлебнуться…

Рот у Хотиева был зашит тонкой медной проволокой – зашит, но не стянут, чтобы командир восставших мог хотя бы пить, а с другой стороны, может быть, его подпитывал лагерный «лепила» – врач, который приходил сюда с клистирной трубкой и вливал ему в задницу жидкий суп…

Хотя в задницу вряд ли – клистирная пища до желудка могла не дойти. Еду «лепила» вводил Хотиеву через что-то другое, скорее всего, засовывал трубку в рот и сливал туда баланду. Наверное Хотиева берегли для какой-то показательной казни, не иначе. Если бы не это – забили б тяжелыми сапогами и сбросили в ковыльную яму.

К худому голому телу Хотиева были пришиты офицерские пуговицы, штук восемь – пришиты в два ряда: так лагерное начальство отметило предводителя взбунтовавшихся зэков. Проделало это в назидание другим – не бунтуйте, дескать. Пуговицы также были пришиты к телу тонкой проволокой, проколы залиты спекшейся кровью.

Китаев втянул сквозь зубы воздух – в груди не хватало дыхания, было пусто, хоть падай в воду. Сглотнул: во рту все время собиралась кровь, забивала глотку. Хотиева было жаль. Больно Хотиеву было, очень больно, но он не издавал ни стона, ни хрипа, ни вздохов – молчал командир. И вся эта страшная яма, заполненная водой, молчала. Китаев сжал зубы – молчать следовало и ему.

Конец был близок, до финиша осталось чуть-чуть. Надо было выдержать муки, которые кто-то из местных лагерных царей расписал на долю Китаева, Егорунина, Хотиева и других. Китаев ткнулся головой в стенку, вжался затылком в землю, делая себе углубление, и закрыл глаза.

Перед ним поплыло, колыхаясь из стороны в сторону, рябое красноватое пространство. Неплохо было бы забыться, может быть, даже уснуть, но как? Губы у Китаева дрогнули, зашевелились, словно бы он разговаривал с самим собою. Немо разговаривал, не издавая ни одного звука.

Неужели все осталось позади и душе его скоро сделается легче, он позабудет лагерь, войну, пятьсот первую стройку, лагерь, в котором протекала его горькая жизнь?

Позади оставалось многое. И заповеди «Не верь, не бойся, не проси», как и «Не суй носа в чужой котелок», и синие лица умирающих людей, на небритых щеках которых, в щетине, серели гниды (вши покидали умирающих, перебирались на живых зэков, а гниды не могли перебраться – еще не вылупились; кстати, в лагере и примета была: если от зэка убегают вши, то, значит, он скоро умрет, и примета эта страшная ни разу не обманула), и кровь, остающаяся на хлебе после того, как откусишь немного… Тоже несладкая вещь: кровь означала, что у зека цинга, и скоро у него выпадут зубы. Без зубов он не сможет цепляться за жизнь – нечем…

Бороться с цингой на севере трудно – для этого не было ни зелени, ни витаминов. Даже гнилой рыбы, сдерживающей, как известно, цингу – и той не было.

Уходили в прошлое и этапы, по которым гоняли Китаева – их было несколько, они хорошо запомнились, и память о них отбудет вместе с Китаевым на тот свет, – и разные уроды в фуражках с голубым верхом, житнухины и те, кто находились с ним рядом, и люди хорошие, протянувшие руку помощи… Этапы были трудными – в день положено было пройти двадцать пять километров и никак не меньше… И зэки, двужильные и трехжильные, их проходили, дотягивали до ночевки и падали на землю, испускали дух… Все это было, было, было!

Как были и зимы длиною в двенадцать месяцев (двенадцать месяцев зима, остальное – лето), и мертвецы, которыми обкладывали палатки, чтобы теплее было и палатки не снес лютый ветер; и талая, из снега и льда вода, к которой зеки никак не могли привыкнуть – от нее рвало, выворачивало наизнанку, и никто не знал, почему это происходит; и зековские заветы, в которых было немало умных правил, как, например, «Было бы сказано, а забыть успеешь», «Дай Бог все уметь, да не все делать», «Во сне срок идет быстрее»; и лесоповалы, которые называли «сухими расстрелами»; и издевательства вохровцев…