Горькая жизнь

– Беги! – выдохнул вслед Китаев, подстегивая Аню, сиганул ко входу, с маху накинул крючок на петлю, вкрученную в дверь. Дверь была сколочена из толстых досок. «Будто в бане, – невольно мелькнуло в голове. – Только в банях двери бывают такими толстыми, чтобы сберегать тепло». В пиковые моменты в мозгу обязательно рождается разная чушь, о которой в иную пору не подумал бы вообще. Китаев обеими руками ухватился за скобу, привинченную к двери. – Прыгай в окно, я их задержу!

Аня послушной рыбкой нырнула в окно.

Дверь хоть и толстая была, а, как показалось Китаеву, изогнулась криво, несмотря на толщину досок, заскрипела под напором дюжих тел.

– Гражданка Богданова, открывай дверь! – просипел мужской голос. – Иначе составим протокол о сопротивлении властям.

А гражданки Богдановой в пристройке уже не было – она выпрыгнула в сад. Неожиданно под окном громыхнул выстрел, за ним другой. «Из ТТ бьют, – определил Китаев, сморщился болезненно, – неужели по Аньке стреляют?»

– Г-гады! – выкрикнул он сдавленно; тоскливая боль сдавила ему грудь.

В саду раздался третий выстрел.

– Гады! – продолжая держать дверь, выкрикнул Китаев.

– Вона, немой заговорил, – послышался за дверью голос Арсения Арсеньевича, – слышите?

– Тем хуже для него, – угрожающе прохрипел незнакомый человек, скорее всего – старший из местных вохровцев. Только у них могут быть такие голоса, и только они могут так стараться.

Тем временем за окошком ударил еще один выстрел, с выстрелом этим почти слился ликующий крик:

– Е-есть!

Тоска и боль сдавили глотку Китаеву, он кинулся к окну с сиплым, словно бы стиснутыми чужими пальцами криком:

– Аня-я!

Успел только разглядеть вдали, под деревьями, с которых уже почти облетела желтая, начавшая сохнуть листва, лежащее Анино тело, вцепился пальцами в подоконник, чтобы выскочить наружу и придушить стрелявшего милиционера, но не успел. Люди, пришедшие арестовывать его с Аней, выбили дверь.

Через мгновение Китаев получил улар рукояткой пистолета по голове, затем еще два удара, – один в затылок, другой по макушке. Перед глазами у него высветилось звездное сеево, в следующее мгновение звезды начали тускнеть и сеево накрыла красная пелена, эдакая прокисшая кровь… Китаев засипел от боли, во рту у него сделалось солоно, и он потерял сознание.

Уже в отключке он выплюнул изо рта вместе с кровью:

– Гады!

Китаев чуть не захлебнулся кровью, пока находился без сознания – дыхание у него останавливалось, как останавливалось и сердце, и вообще все, что имелось внутри, чем он был начинен. Потом остановившееся сердце начинало работать вновь, за несколько минут восстанавливалось дыхание и все остальное, но затем опять происходил откат, – из Китаева чуть не вылетела душа, так было больно и обидно.

В жизни имелись вещи, которые Китаев никогда не прощал, как и большинство его товарищей по фронту. И первая из них – это предательство. Самое мерзкое, самое отвратительное из всего, что может прилипнуть, либо вообще быть присуще человеческой натуре. Подлость тоже не лучшее качество, но все-таки стоит выше предательства… Как мог Арсений Арсеньевич предать родного человека, свою племянницу? На Китаева ему в конце концов наплевать, Китаев – чужой, но Аня! Аня же родная кровь, одну фамилию носит с Арсением Арсеньевичем, у них одни предки, одна память, они ходили поклоняться одним и тем же могилам…

Китаев купался в крутящемся кровавом мареве, летел куда-то и в движении этом не видел ни единого светлого, не покалеченного болью и ранами пятна.

Очнулся он в зарешеченной комнате Темрюкского горотдела милиции. Китаев лежал на деревянной лавке, над ним хлопотала женщина в белом, смятом и почему-то пахнущем рыбой халате, – наверное, врач, – перебинтовывала бедному зеку голову.

Но первое, что увидел Китаев, была решетка, врезанная перед стеклами в проем окна. Стекла были запыленными, давно не мытыми, решетка, сохранившая следы старой краски, в нескольких местах проржавела. Охраняли врачиху два милиционера с суровыми лицами и взведенными пистолетами в руках, готовые в любую минуту выстрелить: служивые хорошо понимали, что за зверь попал в их руки.

На голове Китаева уже был намотан из бинтов толстый кокон.

– Ну вот и очнулся, – звонким серебристым голосом объявила врачиха.

Один из милиционеров толкнул дверь и, высунув голову в коридор, позвал начальника:

– Товарищ капитан!

На зов примчался взъерошенный капитан в выгоревшей синей гимнастерке с новенькими серебряными погонами и крохотной колодкой медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», прикрепленной к клапану левого кармана.

При появлении капитана женщина-врач исчезла, словно бы ее и не было здесь. Капитан напряженно сгорбился, набрал воздуха в грудь:

– Фамилия, имя, отчество! – и не услышав ничего в ответ, повысил голос: – Только не придуряйся, что ты немой! Итак, фамилия, имя, отчество! Откуда бежал?

Воздух в комнате был спертый, в зарешеченном окне отсутствовала форточка. Китаев застонал от боли, пробившей голову, и спросил тихим, словно бы вдавленным внутрь голосом:

– Что с Аней?