Горькая жизнь

Аня решила, что безопаснее будет, если Китаев по-прежнему станет играть роль контуженного фронтовика – меньше будут задавать вопросов, а раз это так, то и меньше придется давать ответов. Береженого Бог бережет. Аня тоже выпила, огляделась, подцепила вилкой ломоть слабосольной осетрины, отправила в рот.

– Вкусная штука! – огляделась и неожиданно для себя подивилась пустоте хаты. – А где же тетка Полина?

– Ушла тетка Подина, нет ее. Вместо Полины – другая тетка. Помоложе. Сейчас находится на дежурстве. Утром придет – познакомлю.

– А тетка Полина… Как ушла?

– Навсегда ушла. – Усы на лице Арсения Арсеньевича затрепетали, словно бы существовали сами по себе, и Аня не стала уточнять, что означает «навсегда ушла», хотя ей и хотелось узнать… Ладно, она сделает это в следующий раз.

Подцепила вилкой еще один ломоть слабосола, с удовольствием разжевала. Божественная еда! Повторила это вслух.

– Такая осетрина в Темрюке да в Астрахани только и водится, – нагнав в голос солидной сипотцы, подтвердил Арсений Арсеньевич, – больше нигде.

Он налил еще по стопке – себе и Китаеву, вопросительно глянул на Аню, словно бы засомневался в ее способностях по алкогольной части.

– Тебе тоже?

– Тоже, – сказала Аня. – Я же не рыжая.

Дядька потянулся горлышком бутылки к Аниной посуде.

– Спать я вас положу в пристройке, – сказал он, подправил пальцем усы и в полтора глотка опорожнил стопку. Похвалил: – Хороший напиток! И в праздники бы пил, и в будни, – Арсений Арсеньевич понюхал край опустошенной стопки и красноречиво крякнул. – В пристройке вам будет удобно, там два топчана, оба застелены свежим бельем. Можете на одном спать, можете на двух – как захотите…

Хорошо было здесь, у Арсения Арсеньевича, и главное – можно было расслабиться, не думать об опасности, о том, что их могут схватить, не прикидывать на всяком перекуре, куда удобнее будет кинуться, если неожиданно появятся люди в голубых бериевских фуражках.

Дядька ни о чем больше не спрашивал, ничего не предлагал, налил еще по стопке и произнес тост, который в последние годы произносили, наверное, в каждом доме:

– За то, что мы победили!

Когда остались одни, Аня расслабленно растянулась на топчане, раскинула в обе стороны руки, проговорила тихим, каким-то неверящим голосом:

– Неужели я у своих? Дома?

– У своих, – шепотом, почти беззвучно подтвердил Китаев и неожиданно подумал, что эту пристройку можно назвать концом их путешествия, что отныне он не зэк номер 56342 – 58, а человек, которому хотя и уготовано жить не под своей фамилией, но все же он – человек. – Дома.

Подумал он и о другом – воспоминание выплыло из пространства, как нехорошая картинка: уголовники, которых было больше, чем «политиков», могли запросто убить любого, всадив заостренный гвоздь в ухо, могли вволю поиздеваться, отобрать обувь и босым выгнать на снег и мороз, могли схватить телогрейку какого-нибудь неугодного «политика» и с криком «Это наша месть фашистам!» навалить в нее пару куч говна – для этого дела уголовники не стеснялись даже снять штаны, – а потом, покрикивая, что от этой одежды дурно пахнет, швырнуть ее в бочку с огнем. В результате «политик» оставался без телогрейки. Это было равносильно гибели.

Однажды «политики» решили прижать уголовников и расквитаться за издевательства. Перетрухнувшие уголовники подняли такой ор, что вохровцы открыли огонь прямо по палаткам – дело происходило в самом начале лета, когда еще только укладывали первые метры шпал, палатки поставили списанные, и их можно было дырявить сколько угодно. Вот вохровцы и стреляли по ним, не опасаясь, что стоимость погубленного имущества вычтут из их зарплаты. Ну как можно было в таких условиях человеку оставаться человеком? И все-таки «политики» оставались людьми.

В пристройке было прохладно, в углу, под потолком, тихонько потренькивал сверчок. Окошко было открыто, ночь выдалась теплая, от растущих в двух метрах от стены яблонь исходил сладкий, какой-то медовый дух.

Китаев выглянул в окошко – сад у Арсения Арсеньевича был большой, росли в нем не только яблони. Китаев затянулся воздухом – набрал полную грудь, почувствовал неожиданно, что его охватывает какой-то детский восторг, беззвучно выдохнул. Не самое плохое место для того, чтобы отлежаться «на дне».

Заметив человека, в глубине сада громыхнул цепью пес, но лаять не стал – за это от хозяина можно было получить пару пинков. Зевнул громко и лениво: «Гы-ы-ы»… Очень был он похож на неповоротливого вертухая – та же тональность в голосе. Китаев невольно усмехнулся.

А окошко… Лицо его сделалось грустным и озабоченным одновременно. Окошко – хорошая дырка на случай отступления. Только не приведи Господь бежать… Отсюда бежать уже некуда. Тут – предел, крайняя черта. Да и усталость накопилась в теле, засела в костях, в мышцах, в мозгу, переполнила все.