Горькая жизнь

Стали попадаться растущие вдоль дорог деревья, которых на севере не только не видывали, но и не слыхивали о них; дни, несмотря на осень, были летние, в кустах горланили и дрались воробьи, а на ветках пирамидальных тополей гнездились и пели свои сладкие песни птицы, похожие на дроздов.

Юг, благословенные места.

Им везло. Трижды их останавливала милиция и трижды Аня предъявляла ей чужой паспорт, показывала на мычащего «мужа», рассказывала о контузии, которую можно излечить, и ей верили.

Лицо неведомой вологодской жительницы, изображенное на фотокарточке, вклеенное в паспорт, не очень походило на лицо Ани, но милиционеры не были придирчивы. Их трогала беда онемевшего от контузии солдата – милиционеры сами были фронтовиками, видели и смерти, и контузии, и вообще такое, что только на фронте можно было увидеть.

Словом, проносило, дареный паспорт помогал, будто бы был оберегом, – Аня и Китаев добрались до Темрюка.

В Темрюк они вошли ночью.

Городок был тих, темен, лишь в порту причал был освещен двумя прожекторами. Аня не выдержала, засмеялась – там, где работал дядя, всегда были «свет и пища». Арсений Арсеньевич буквально помешался на освещении – не терпел глухих темных углов, как не терпел и пустых полок, где должны находиться продукты, говорил настойчиво, неровным хрипловатым голосом своим родичам: «Всегда следуйте этому правилу, и люди будут уважать вас». Племяннице его Ане не все было понятно, она в сомнении качала головой – ведь если вдуматься, речь шла о разных материях. Это то же самое, что в огороде бузина, в Киеве дядька, а в ближайшем лесу аэроплан, но она никогда не критиковала дядьку – любила его. И дядька любил племянницу.

Жил Арсений Арсеньевич недалеко от порта, на коротенькой, плотно засаженной деревьями улице, пахнущей рыбой и спелыми яблоками, а еще медом и цветами. Цветы тут росли прямо под окнами домов, никакие штакетины не ограждали их – подходи и рви.

Дом дядин был недавно покрашен. Краску Арсений Арсеньевич выбрал «военную», какой на фронте покрывали отремонтированные грузовики; скорее всего, эту краску было проще достать, чем что-либо другое, вот дядька и воспользовался ею.

– Мы пришли, – тихо произнесла Аня, остановилась у дома, который хорошо знала, и вытерла пальцами глаза.

– А дядя твой примет нас? – таким же тихим голосом спросил Китаев.

– А куда он денется? Это же родная кровь, – Аня сделала несколько шагов к дому, взялась за кольцо, специально прибитое к двери, чтобы можно было побрякать им, вызвать хозяина, стукнула несколько раз.

Через полминуты в сенцах что-то зашуршало, загремело очутившееся под ногой ведро, и недовольный, но такой знакомый Ане, такой родной голос спросил:

– Кто там?

– Свои, – отозвалась Аня и, не выдержав, всхлипнула, в висках у нее ласкалась звонкая боль. Потерла кулаком глаза.

– Кто свои?

– Да Аня это, дядя! Аня!

– Тьфу! – дверь открылась, и в проеме возникла худая гибкая фигура с широким лицом и висячими казацкими усами.

– Я это, я! – задрожавшим голосом проговорила Аня и вновь промокнула кулаком глаза.

– Анька! – воскликнул Арсений Арсеньевич удивленно. – Живая? А у нас слух прошел, что тебя уже нет в живых.

– Живая, – подтвердила Аня.

– Ты же в заключении вроде бы должна находиться?

– Уже не нахожусь, как видишь… Выпустили.

– Выпустили?

– Да.

– А это кто? – Арсений Арсеньевич вгляделся в Китаева.

– Мой муж. Зовут Володей. Познакомься.

Арсений Арсеньевич протянул руку. Пальцы были холодными, вялыми, даже, как показалось Китаеву, бескостными.

– Вы с дороги, наверное, голодные? – Арсений Арсеньевич поскреб пальцами затылок, посоображал что-то про себя. – Проходите в хату за стол, а я из еды что-нибудь спроворю.

Еда была простая, в Темрюке ею никого не удивишь, но у Китаева от удивления сам по себе распахнулся рот: в обычной алюминиевой миске была подана черная икра, насыпанная высокой горкой; в другой миске красовалась груда крупно нарезанной осетрины, для аппетита специально подкопченной на яблочном дыму; в тарелке была выставлена осетрина-слабосол, с нежным вязким вкусом – ломтики слабосола таяли во рту. С огорода дядька принес несколько поздних помидоров, в глиняном блюде белела посыпанная укропом картошка, к сожалению, холодная…

– Вот и все, – сказал дядька, развел руки в стороны. – Чем богаты, тем и рады. Впрочем… – он вскинул руку и указательным пальцем потыкал в воздух, – давайте-ка мы дернем по стопочке! – Дядька метнулся к старому лакированному буфету, украшенному толстыми резными стеклами, вытащил бутылку «белоголовой», кончиком ножа сбил с горлышка сургучную нашлепку.

Разлил водку по стопкам, чокнулся с племянницей, потом чокнулся с Китаевым.

– А мужик твой чего все время молчит? Ни слова пока не проронил.

– Контузило на фронте – немым сделался. Надеемся здесь, в тепле, подлечиться.

– Как же вы общаетесь? – удивленно спросил дядька. – Жестами?

– По-всякому. Как придется, так и общаемся.

– Понимаете друг друга?

– Отлично понимаем.

– Значит, привыкли, – констатировал дядька, опрокидывая в рот стопку.