Горькая жизнь

У Китаева заныло сердце: если не заворачивать в Ленинград, он не увидит свою мать. А если все-таки завернуть? Внутри неожиданно шевельнулся опасный холодок. Китаев не выдержал, поежился: нехорошее это было шевеление. Надо все-таки уходить в теплые Анины края, хотя до них много дальше, чем до Ленинграда. Главное – там его никто не хватится. А пройдет еще немного времени – и он обязательно совершит бросок в Ленинград. Специально к маме. Китаев закусил зубами нижнюю губу: мама – это мама, у человека она одна, как ни выспренно это звучит. Если не видишь ее целые годы, внутри рождается стойкое ощущение вины перед ней, в груди возникают, но наружу не выходят слезы, остаются внутри, превращаются в странные мокрые хрипы, и вообще худо делается, когда долго не видишь ее. Настолько худо, плохо, что можно распрощаться с белым светом. Китаев, сопротивляясь мыслям, отрицательно помотал головой.

– Ты чего? – Аня засекла расстроенное выражение на его лице и невольно встревожилась.

– Да мать свою вспомнил. Как она там, жива ли, не жива – не знаю.

– И я про свою маму тоже ничего не знаю, – тихо проговорила Аня.

Решение было принято в пользу юга, и они шли в Краснодарский край. Случалось, их подвозили на машинах, однажды подвезли даже на дрезине, собранной из разных частей, почти не имеющих отношения к железнодорожным рельсам. Мотористом на этом диковинном агрегате был седой одноногий железнодорожник в солдатской форме без погон. Спросил, раскурив внушительную «козью ногу»:

– Далеко едете?

Аня не стала медлить с ответом, погладила Китаева ладонью по плечу:

– Мужа своего в теплые края везу, на лечение. Грязи ему прописали, посоветовали съездить, а путевку не выдали.

– Грязи – это хорошее дело, – похвалил Анино устремление железнодорожник. – А насчет путевки, тут что ж… У наших медиков, особенно у тех, кто фронт не прошел, всегда так бывает: лекарство прописывают, но само снадобье не дают – только облатку показывают…

– Увы, – сказала Аня. – Приходится заниматься самодеятельностью.

– Ничего, – ободряюще произнес железнодорожник, – Бог даст, поможешь своему мужику, спасешь его… А он спасет тебя. Дело это хорошее. Я же… я тоже жду путевку. – Неожиданно для себя железнодорожник разговорился, жесткое морщинистое лицо его разгладилось. – Если честно – на тот свет. На другую путевку путейское ведомство вряд ли расщедрится. Спасибо в общем и целом и на этом.

С душевным железнодорожником они проехали пятьдесят с лишним километров.

На следующий день – вот удача – им попался душевный шофер – так же, как и железнодорожник, из фронтовиков, в линялых солдатских штанах и гимнастерке с темными невыгоревшими следами, оставшимися на плечах от погон. Взгляд у шофера был пронзительный, цепкий, хватал все на лету, – видать, на фронте он был разведчиком, ходил на ту сторону. Там цепкий взгляд и умение рассмотреть то, чего не могли рассмотреть другие, определяло в конце концов все, в том числе – остаться в живых или нет. Китаев знал это и просветил шофера, будто рентгеном, насквозь. Ведал теперь, сколько шрамов у него на теле, сколько ранений тяжелых, а сколько так себе – царапины, а не ранения.

Шофер сразу распознал в Китаеве своего брата-фронтовика, поинтересовался:

– На каком фронте воевал?

Китаев хотел сказать, что на Втором Белорусском, но вовремя сообразил, что этого нельзя делать, и замычал немо, словно бы у него был отрезан язык.

– Он немой после контузии, не говорит – не может. Понимать все понимает, а говорить не говорит.

– Ясно. – Шофер сочувственно покашлял в кулак. – На войне всякое бывает, на то она и есть война. – Бросил оценивающий взгляд на Китаева.

– Что-то не так? – спросила Аня. Она все чувствовала обостренно, любое дуновение ветра, даже очень слабого, ощущала будто бы обнаженной кожей.

– Все так. – Шофер снова покашлял в кулак и неожиданно задал вопрос, которого боялись и Аня и Китаев: – А документы у вас есть?

– Нет документов, – Аня огорченно покачала головой. – Мы же в деревне живем, работаем в колхозе, а в колхозах, как известно, паспорта не выдают.

– И справок не дают?

– Справки, может, и имеют право выдавать, но воздерживаются от этого – боятся, что народ разбежится.

– Трудно вам будет добираться до места. – Шофер сочувственно покачал головой.

– Ничего, Бог поможет – доберемся, – сказала Аня.

Шофер круто вывернул руль, объезжая глубокую сырую яму. Проговорил с грустной улыбкой:

– На Бога надейся, но сам не плошай.

В кабине его машины было тесно, но в тесноте – не в обиде, так кажется, всегда считали на Руси. К кабине были прикреплены два высоких бака, заправленных мелкими березовыми чурками. Этого «бензина» в здешних лесных местах было более, чем достаточно – с избытком, словом, поэтому шофер о горючем особо не тревожился – знал, что всегда доберется до нужного места, не встанет на дороге. Что еще хорошо – в кабине было тепло: баки давали не только корм мотору, но и обогревали шофера и пассажиров.

– Конечно, милиция может придраться, но… – губы у Ани поджались, лик сделался скорбным, – язык у нас есть… Один на двоих, так что будем отбиваться.