Горькая жизнь

Аня осталась одна. Поняв, что она одна, заплакала. Опустилась на мягкую, покрытую мхом-волосцом, словно бы шкурой, кочку и заплакала еще сильнее. Без бригадирши она пропадет – собственную кончину она чувствовала отчетливо. Рухнет где-нибудь в лесу на едва приметной волчьей тропе, застынет в беспамятстве. Придут волки, обглодают тело до костей, кости обклюют птицы, оберут каждый отросточек до последней волосинки, до последнего, уже несъедобного волоконца, потом к делу приступит разная лесная тля, – та уже добьет выбеленный дождями, объеденный местными обитателями скелет, уничтожит кости, и на волчьей тропе ничего не останется – будет тропа чистая. Только вот Аня не будет иметь своей могилы, что совершенно неприемлемо для православного человека.

А доблестные вохровцы тем временем решали, что делать с телом бригадирши – то ли закопать ее в яме, то ли оставить ее так, уткнувшейся головой в муравьиную кучу?

– Если закопаем, волки яму все равно разроют, – заявил удачливый стрелок-вологодец, распустил важно губы – он сегодня был героем. – Разроют и сожрут труп. Поэтому лучше бабу эту оставить тут, где она и лежит. – Вологодец довольно рассмеялся.

– Верно, – поддержал его лейтенант, сурово свел вместе темные брови, – пусть лежит тут.

Поковырялись в вещах бригадирши, разгребая их стволами карабинов, ничего путного не нашли. Лейтенант поддел мешок сапогом, и тот, влетев под куст дикой красной смородины, застрял. Куст немедленно обхватил мешок ветками: «Мое! Мое! Мое!»

– Твое, – сказал ему лейтенант и скомандовал подчиненным вохровцам: – Следуем, согласно заданию, дальше.

Выплакавшись, Аня тоже поднялась с места – понимала, что засиживаться нельзя ни на минуту, здесь тоже могут появиться удачливые стрелки по живым мишеням, и тогда может случиться что угодно. Вон что они сделали с Мишаней, Аниным «мужем». В следующий миг она поймала себя на том, что какие-то две недели свободы научили ее простой вещи – удивлению, а точнее – удивленным слезам. Она готова плакать по бригадирше. Но стоит ли по ней плакать – вот вопрос. Аня подхватила свой «сидор», метнулась в сторону, под прикрытие кустов, на ходу подцепила ладонью горсть смородины, кинула в рот и почти беззвучно исчезла, словно бы ее и не было.

С бригадиршей было тяжело, иногда даже дыхание останавливалось, так было тяжело, но зато – надежно, спина у бригадирши была каменная, за нею хорошо было укрываться… А как будет сейчас, без лагерного «мужа»? А?

Этого Аня не знала.

– То, что мы сделали, власть нам никогда не простит, – сказал магаданский «кум» Китаеву. На ходу ободрал листья с низко растущей березовой ветки, вытер грязные руки.

– И не надо нас прощать, – хмуро отозвался Китаев. – Никто этого не просит, ни ты, ни я… Как никто не узнает, что конкретно в ходе восстания сделал каждый из нас.

– Всякая пуля оставляет свой след, – резонно заметил магаданский «кум», – следы эти не повторяются. Как отпечатки пальцев у человека.

– «Кум», ты чего, совсем меня считаешь невеждой?

– Упаси Господь! Настала пора расставаться со стволами.

Они уходили от осени, а осень настигала их – ярко желтели мелкие листья на березках, угасающая листва на осинах была серой, неопрятной, и если бы не одуванчиковые вкрапления, были бы осины совсем тусклыми, кленовые ветки на глазах становились красными… Уйти от осени было невозможно, и осознание этого порождало внутри грустные ощущения. И «куму» магаданскому, и Китаеву с одинаковой печалью вспоминались родные лома, люди, с которыми они расстались и не знали теперь, удастся им когда-либо увидеться или нет, улицы, где они жили, небо, принявшее к себе души их предков…

По дороге встретили неплохое место, чтобы похоронить стволы: сильная, с холодной водой речка, в которой имелось несколько глубоких, с течением, закручиваемым в глубокие воронки, ям. В одну из таких ям магаданский «кум» и предложил бросить оружие.

Китаев отрицательно покачал головой.

– Мне кажется, рано еще… Не находишь?

Вместо ответа магаданский «кум» упрямо вздернул подбородок, в глазах засветились крохотные свечки.

– А мне кажется, самая пора, – сказал он.

– Вначале надо одеждой обзавестись, а потом от стволов избавляться, – пояснил Китаев. – Понял, голова садовая?

Магаданский «кум» опустил подбородок, крохотные свечки в его взоре погасли, и он произнес сиплым, продырявленным простудой голосом:

– Ладно, пусть будет по-твоему.

Совсем недалеко от них, примерно в километре, басовито прогудел паровоз, потом донесся дробный стук колес – сквозь тайгу шел груженый подзавязку, тяжелый товарняк. Брыль встревоженно вытянул голову. Прислушался.

– А ведь этот состав по наши души стучит колесами, – тихо проговорил он. – Как выражался у нас в Сусумане один «кум», «Маткой чую!».

Китаев согласно кивнул, горло ему внезапно сдавила невидимая рука: а ведь Брыль прав, это так… Он помял пальцами кадык, словно бы хотел сбросить с шеи чужие цепкие пальцы. Закашлялся.

– Не слишком ли близко мы подошли к дороге? – отдышавшись, отплевавшись, спросил он.