Горькая жизнь

Охранники испарились, как мухи в прохладную пору – ни одного не стало.

– Повторяю: не попадайтесь больше никогда, – прокричал в пустое пространство магаданский «кум». – Если увидим – во второй раз не отпустим. Амнистия в наших рядах объявляется только один раз. Понятно?

Это было понятно, как Божий день. Через мгновение в лагере охранников не осталось ни одного человека, кроме прикованного к железной койке майора. Только озверелые комары носились вокруг чахлых деревьев, сшибались, нудели, вызывая нехорошую дрожь, – больше никого не было.

В течение полутора часов было освобождено три лагеря – два уголовных, один – «политиков». Недалеко от «политиков» находился еще один лагерь, обнесенный колючей проволокой, – женский. На него тоже потратили полчаса.

Блатные, пристрявшие к мятежной колонне Хотиева, разом получили от зачумленных, неважно выглядевших зечек несколько затрещин.

Хотиев не удержался, предупредил негромко и спокойно:

– Если засечем случай насилия – виновный будет расстрелян.

Уголовники не замедлили отозваться на это изобретательным матом, а один из уголовников, до которого не дошло предупреждение Хотиева – мозгов в башке не хватило, – ухватил за воротник телогрейки одну дивчину и поволок ее за штабель шпал:

– Пошли, милашка, немного покувыркаемся.

Хотиев покосился на него недобрыми глазами и скомандовал:

– Расстрелять!

Уголовник взвыл: он совсем не думал, что дело серьезное и может принять такой оборот.

– Да за что же, братцы, корешки мои хорошие? Ведь у нас же свобода! Мы на свободу вышли…

– Нет у тебя свободы и не будет, – резко оборвал его Хотиев. – Свобода и насилие несовместимы.

– Командир, командир! – уголовник, поняв наконец, что дело обстоит не просто серьезно, а очень серьезно, плюхнулся на колени. – Прости, родной! Прости, братуха!

– Я тебе не братуха!

– И-и-и! Я же пятнадцать лет не видел женщин, в зоне жил, как на том свете, ни с кем не общался, только со своим паханом. Пожалей!

– Не могу пожалеть.

Уголовник обеими руками, изо всей силы, как только мог, вцепился в сапоги Хотиева. Тот брезгливо вырвал один сапог. Второй не смог – уголовник приник к сапогу плешивой башкой, того гляди, прогрызет дырку в толстой кирзе. А жаль – Хотиев ведь только недавно разжился этими сапогами, рассчитывал, что они еще послужат ему, – на ноге обувь сидела нормально, не то что башмаки, в которые он совал ступни, как в деревянные колодки, а тут этот пожиратель обувных материалов вцепился прямо в головки – самое ценное, что есть в сапогах.

Наконец Хотиев не выдержал, взмолился со стоном, внезапно возникшим в его голосе, ухватился рукой за тощую коричневую березку:

– Мужики, да оттащите вы его от меня!

Хнычущего зека отволокли от Хотиева и сунули головой в холодную промоину, уголовник хлебнул воды и грязи, подергал ногами нервно и затих.

– Вперед! – скомандовал Хотиев сипловатым, готовым в любую минуту сесть голосом. – Только вперед. Останавливаться больше не будем, товарищи, – нельзя терять время.

Вон какое достойное слово вспомнил Хотиев – «товарищи». Много лучше слова «господин» или, допустим, слов «господа», «паханы» и так далее. Слово «товарищ» уже почти забыто с фронтовой поры, с тех тяжелых дней замененное за колючей проволокой на костяное, совершенно неувертливое, чужое на языке, голодное обращение «гражданин». А сколько в этом слове света, верности, чего-то такого, что греет душу и делает человека мягче! Хотиев знал, что говорил.

В середине ночи – не календарной, четко размеченной по часам и минутам, а световой, подчиняющейся своим законам, когда все залито мутным полумраком, появляются светлые куртины, в которые, как в озера с чистой водой, хочется окунуться, промыть глаза, напиться, совершить что-нибудь хорошее. Куртины ширятся, растут; появляются, впрочем, на небе и темные, грозовые, о чем-то предупреждающие пятна…

А потом самая большая светлая промоина, занимающая уже едва ли не половину неба, начинает съеживаться, уменьшаться, темнеть, выравниваться в тоне, сама окраска ночи из пятнистой, кое-где рваной, делается ровнехонькой, как свежий асфальт, только тусклой какой-то, усталой… Раз у неба усталый вид, значит, и ночь устала, значит, пора в победную дуду дудеть – скоро наступит утро.

Как раз под эту дуду, под глухие горловые переборы ее, заставляющие задуматься о смысле жизни кого угодно, даже лося, войско Хотиева освободило последний, седьмой лагерь, нанесенный на длинную, растянутую вдоль географического пояса карту великой стройки. Войско у Хотиева собралось великое, с таким управление северных лагерей вряд ли справится.

Впрочем, очень скоро управление сдалось само, добровольно. Никто не знал, куда подевался в те непростые дни полковник Успенский – то ли на юг дернул по дороге «Москва – Воркута», то ли на север, в Воркуту, – там тоже имелись серьезные силы, готовые защитить полковника… А Хотиев в поселке остановился и задумался крепко, куда идти дальше.