Горькая жизнь

По дороге зеки сшибали конвои у мелких групп, загоняли вертухаев в тундру, к оленям, к волкам, с задыхающимся ревом неслись дальше, пока не исчезли в густом крутящемся мареве местного обозленного комарья.

В восьми километрах от «головки» – передовой точки трассы, устремлявшейся на восток, расположились палатки охранного батальона. Хотиев взмахом руки остановил бегущих за ним зеков, присел на корточки, разглядывая из-за засохшей хилой елки новенькие армейские палатки, установленные за неряшливо спутанными мотками колючей проволоки.

Народа в охранном лагере было немного, двое часовых, заткнув за уши березовые ветки, притопывали сапогами у ворот, отгоняли от себя комаров. Автоматы ППШ с новомодными прямоугольными магазинами были заброшены у них за плечи.

В руках у Хотиева неожиданно появился бинокль, неведомо как попавший к зекам, но что было, то было. Хотиев обвел биноклем палатки, проговорил задумчиво, словно бы для самого себя:

– В лагере человек двенадцать, не больше. Командир батальона находится у себя – отмечает вторник, наверное…

– У мусульман чего, по вторникам праздники? – не сдержался Китаев, задал вопрос.

Уголки рта у Хотиева насмешливо шевельнулись.

– Чтобы знать мусульманские обычаи, надо самому быть мусульманином, – произнес он, – а я – православный.

– Да?

– Да. Такой же православный, как и вы. Я из Осетии.

То, что в Осетии живут православные люди, Китаев знал – слышал раньше. И храмы там православные, не такие, конечно, роскошные, как в Ленинграде, но рождающие в душе святость и тепло, а в голове – благодарные мысли.

– Поэтому командир батальона может с таким же успехом отмечать и четверг, и среду, и полнолуние на ночном небе, и рождение грозы в чистом поле.

– В палатке он один? – спросил Егорунин.

– Один, – Хотиев покачал головой, словно бы жалел этого человека. Проговорил: – Самое плохое для мужчины – это пить в одиночку. Даже хуже, чем для женщины – мужчина сопьется быстрее.

– Пхе-пхе-пхе, – пропыхтел иронично Егорунин и сплюнул на землю. – Похоже, быть этому майору капитаном.

– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказал Хотиев, поднимаясь с корточек. – Пошли!

Часовые, стоявшие у проволочных ворот, заволновались.

– Вольно, вольно, – Хотиев на ходу словно бы придавил их ладонью, – честь можете не отдавать.

– А еще лучше будет, если вы засунете ее к себе в задницу, – проверещал едким смешливым тоном человек, похожий на помазок для бритья, – он принадлежал к команде Квелого. Поглядел на охранников смело, и те поспешно отступили от ворот.

Поскольку у помазка этого пахана не стало, он не знал, к кому теперь примкнуть. Похоже, выбирал… С другой стороны, наряду со смелостью в нем сидела и трусость, причем, трусости было больше – помазок опасливо вертел головой из стороны в сторону, словно бы боялся получить из неведомого места, из тьмы оплеуху и выплюнуть после удара оставшиеся огрызки зубов. Потому и вел себя так. Обычная «шестерка», «зыза» – ничтожный человек, «давка», «чугрей», «мизер», «скафей». Можно добавить еще десяток слов-обозначений, но суть от этого не изменится.

Егорунин спокойно, не делая ни одного лишнего движения, сдернул автомат с одного охранника, потом с другого. Проговорил негромко:

– Все, ребята, идите к себе в палатку, отдыхайте.

– А как быть с дежурством?

– Дежурство ваше кончилось.

– Может, надо доложиться товарищу майору?

– Не надо. Товарищ майор, во-первых, в курсе, во-вторых, принимать доклады в ближайшее время не будет.

– Топайте отсюдова, снегирьки, быстрее, – посоветовал своим свиристящим тенором помазок, – не то может лечь другая карта, и вам придется подбирать себе другую обувь.

Эту нехитрую истину охранники усвоили быстро, и через несколько мгновений их у ворот уже не было – ну словно бы в трофейном американском мультфильме, где люди появляются и исчезают внезапно, словно бы по мановению волшебной палочки: только что был человек и – фьють! – не стало его. Но вот прошло одно мгновение – и человек опять есть.

Командир охранного батальона – майор с расплывшимся красным лицом и грубыми толстопалыми руками, покрытыми светлой курчавившейся шерстью, действительно находился в палатке один, сидел за разлапистым, прочно сколоченным столом и из распечатанной водочной бутылки наливал в пивную кружку с замутненными от грязи краями жидкость, имевшую резкий, слышимый даже на расстоянии запах. Это была водка-красноголовка местного изготовления.