Горькая жизнь

Он завертелся на одном месте, разбрызгивая чистыми нафабренными сапогами грязь – и как он только умудрился в нее въехать? – не зная, что делать: то ли зеков окорачивать, то ли перед полковником тянуться во фрунт, одновременно ненавидяще пожирая его глазами, то ли мотануть куда-нибудь в сторону, в глухое место, спрятаться за штабелем шпал, то ли сделать что-то еще… Мозги были готовы вспучиться в голове Житнухина, в глазах появились страх и растерянность.

А полковник не уходил, продолжал стоять, задумчиво заложив руки за спину, – изучал Житнухина. В глазах его отразилось многое, можно было понять, о чем он сейчас думает.

Лицо у Житнухина поплыло дальше, вновь пошло пятнами. Пятна были странными, будто младший сержант прихватил какую-то опасную болезнь – зеленого цвета… Через мгновение пятна начали расширяться. Вот и щеки у младшего сержанта уже стали зелеными, и лоб, и подбородок. Похоже, скоро вся кожа у него станет зеленой, все тело, как у лягушки. Даже стек, который он сжимал в руке, сделается зеленым.

Впрочем, руки у Житнухина вряд ли станут зелеными. У сержанта были хорошие крестьянские руки, широкие, сильные, со сбитыми в детстве ногтями – вместе с матерью, на себе, он пахал деревянной сохой скудную вологодскую землю, чтобы посадить немного картошки и не сдохнуть с голоду.

Но это было в прошлом. В настоящем же младший сержант стал совсем иным и ту голодную пору уже не помнил. Возможно, не помнит он и Агриппину Ларионовну, сгорбленную, усталую, но все еще живую матушку свою – он-то ее не помнит, а тетка Агриппина сына своего помнит хорошо – помнит и никогда не выбросит ни из головы, ни из сердца.

Наконец Житнухин не выдержал, просипел дырявым, словно бы проткнутым гвоздем голосом:

– Чего-нибудь надо, товарищ полковник?

Полковник шевельнулся, вытащил из-за спины руки, глянул на них строго, словно бы хотел оценить либо сравнить с руками Житнухина и, хмыкнув себе под нос, спросил:

– Как ты говоришь, твоя фамилия?

В глотке у Житнухина что-то булькнуло, скрипнуло, глаза сделались плоскими, на этот раз он достиг кондиции – хоть в могилу клади. Испугался Житнухин по-настоящему.

– Ж… Ж… Ж… – зажужжал он беспомощно, – Ж…

– Писатель на букву «Ж», значит, – вновь хмыкнул полковник, окинул младшего сержанта сожалеющим взглядом, – понял, что за человек этот «писатель на букву «Ж», из какого теста слеплен, и пошел к группе «кумов», дожидавшейся его.

Житнухин проводил полковника белыми глазами. В такую передрягу он не попадал еще никогда.

Кормили на пятьсот первой стройке плохо. Хорошая кормежка была, говорят, на пятьсот третьей стройке, штурмующей болотные и каменные трясины на востоке. Там хозяин был добрее, шире Успенского, климат поздоровее, да и зверья водилось побольше.

На пятьсот первой зекам перепадала в основном баланда – такая же жидкая затирушка, пахнущая гнилой капустой, как в лагерях – с плавающими в ней комарами.

Иногда попадала живность покрупнее – широко расшеперившийся своими усами в обе стороны вареный таракан. При виде такой прибавки к скудному рациону среди пусто шамкающей челюстями публики обязательно возникало оживление:

– Вот что значит зек перевыполнил норму… Отщипни хоть малый кусманчик!

«Счастливчик», брезгливо морщась, стряхивал таракана на землю.

– Тьфу, нечистая сила!

С такой скудной пищи не то чтобы шпалы таскать или крепить рельсы костылями, выплевывая из себя остатки сгнившего желудка, – даже ноги таскать было тяжело, но пятьсот первая стройка держалась, работала, хоронила умерших и двигалась дальше, целя всем своим естеством к далекой Обской губе.

За Обской губой была уже другая стройка, там горбились другие люди… Говорят, там существовали надбавки буквально за все.

Дело, конечно, в начальстве. Если начальство понимает душу зека, сочувствует ему, то и зек бывает более сытым, чем в других местах, и работает лучше. Если же ненавидит зека, относится к нему брезгливо, гоняет почем зря, то и зеки мрут в таких лагерях как мухи, не выживают. Из продуктов, которые приходят с Большой земли в лагеря, начальство выбирает то, что получше – и ящики с тушенкой и сгущенным молоком, и короба с какао и сдобным печеньем. Гребут руководители бессчетно и кули с сахаром, и мешки с белой пшеничной мукой отодвигают в сторону, и бидоны с маслом…

И никто в лагере не перечит начальству, ни один человек. Если же в результате внезапной проверки обнаружится дырка, – такие штуки здесь практикуются и являются, пожалуй, единственным средством, которого вертухаи всех чинов и званий побаиваются, – то виноваты бывают не руководители, а совсем другие люди. Например, какой-нибудь замухрышка-кладовщик или продуктовый нарядчик… Впрочем, среди кладовщиков замухрышек не бывает, это в основном мордастые вольнонаемные, откормленные на сытых домашних харчах. Сидят они все одинаково, сидеть будут в тех же лагерях, где и работали.

Всей пятьсот первой стройке были известны слова, произнесенные полковником Успенским во время одной из поездок на острие трассы, где гибло и калечилось больше всего народа.