Горькая жизнь

Через два дня на головной точке трассы вновь появился полковник в пехотной фуражке. Его сопровождали несколько человек – проектировщики и инженеры. В числе сопровождающих находился и Беловежский – дорога приближалась к топкому, с кисельными берегами участку, по которому протекала сварливая речушка с длинным пермяцким названием. Проект моста был уже утвержден, материалы завезены, наблюдать за возведением было поручено Беловежскому, и не просто наблюдать, а при случае, если это понадобится, вносить изменения в рабочие чертежи.

Беловежского было уже не узнать, за несколько дней он преобразился. И дело совсем не в том, что он был наряжен в цивильный костюм, – у него было совсем другим лицо. Из него исчезла некая побитость, которая раньше насквозь пронизывала весь его облик, исчезла старческая сгорбленность, синюшная худоба шеи уже не бросалась в глаза, но главное было не это, главное – взгляд…

Это был взгляд человека, у которого появилась вера, который понял, что жизнь на лагерных просторах, огороженных колючей проволокой, не есть конец света, существует иная жизнь, вне лагеря, она достижима, и он имеет к ней отношение… За эти несколько дней Беловежский сумел полакомиться воздухом свободы.

Приезд инженер-полковника ожидали сразу несколько «кумов», их предупредили заранее – на пятьсот первой стройке работал телефон. Все со строгими лицами, какие, собственно, и должны быть у владельцев оперативных лагерных тайн. Раз «кумы» сбились в кучку, значит что-то будет.

Дрезина, на которой прибыла группа Головатова, была командирской, сияла новенькой краской, сидения в кабине были кожаными. Полковник прошелся, оглядел материал, привезенный для строительства моста, «кумы» попробовали приблизиться к нему, но легким движением руки Головатов отогнал их от себя, и «кумы» вновь сбились в кучку.

Закончив дела, он сам подошел к ним. Проговорил неожиданно оживленно, со смешком:

– Тут у вас писатель один объявился, Толстой в чине младшего сержанта.

«Кумы» как один вытянулись перед ним, шеи вытянули по-гусиному.

– Хочу глянуть на будущего классика, – сказал Головатов.

– А как его фамилия, товарищ полковник?

– Житнухин.

– Позвать его?

– Не надо. Покажите, и этого пока будет достаточно.

Полковнику показали на плотнотелого, с округлыми плечами сержанта, уже начавшего полнеть, с небрежным видом державшего в руках стек. Полковник хмыкнул, коротким жестом придержал «кумов» и, развернувшись, как в строю, ловко перепрыгнул через канаву. Направился к младшему сержанту.

Метрах в десяти от Житнухина он остановился и начал сосредоточенно, молча, не произнося ни слова, изучать его, как некое любопытное животное, которое по недоразумению гуляет на воле, а не находится в зоопарке, в клетке. Житнухин не видел полковника – был сосредоточен на другом, – присматривал за бригадой, чуть не утопившей две новенькие шпалы в вязком, покрытом блескучими керосиновыми разводами месиве. Лицо у сержанта напряженно вытянулось, он был готов сдернуть с себя автомат и пустить очередь поверх голов недотеп в зековских робах. Вторую очередь – в них самих.

Несмотря на остроту сюжета, в следующий момент Житнухин неожиданно почувствовал себя неуютно, втянул голову в плечи – всадил ее по самые уши, головы почти не стало видно, лишь сверху сидела фуражка с голубым верхом, сгорбился: Житнухин не мог понять, откуда исходит опасность. Через несколько мгновений зеки-недотепы перестали его интересовать. Он развернулся на сто восемьдесят градусов и неожиданно увидел полковника, на которого написал донос.

Голова у Житнухина еще более въехала в плечи, лицо покраснело, щеки начали чесаться. Младший сержант ожесточенно поскреб их, вначале одну, потом другую, задергал ногами, словно бы его пробил озноб. А полковник продолжал молча изучать его. Житнухин попытался втянуть голову поглубже в себя, забраться внутрь невидимого панциря, скрыться в нем. Свекольно-красные, яркие щеки его покрылись белыми пятнами, через полминуты все лицо, целиком, сделалось бледным, будто бы вымороженным, только подглазья темнели, как синяки, придавая облику младшего сержанта несчастный вид. А полковник, закинув руки назад, продолжал стоять в десяти метрах от сержанта и изучать его, – по-прежнему не произнося ни слова. Это больше всего тревожило Житнухина, это было непонятно ему совершенно – он не встречался ни с таким родом людей, ни с такими ситуациями.

С лицом Житнухина произошла очередная метаморфоза – на него наползла нездоровая, какая-то зековская синева; теперь даже зековские доходяги в грязных телогрейках были здоровее младшего сержанта, чувствовали себя увереннее, земля под их ногами была тверже.