Горькая жизнь

В глазах Сташевского поблескивала беспощадная сталь – если сейчас под тяжелый приклад его трехлинейки попадет кто-нибудь из близких людей, из земляков-ленинградцев, Сташевский не пожалеет их, легко проломит череп либо вышелушит пару костяшек из позвоночника, и даже не поморщится при этом. Как все-таки неузнаваемо могут меняться люди, делаться непохожими на себя, как их уродуют, мнут, выдавливают все человеческое обстоятельства и жизнь. Сташевского нельзя было узнать.

Три вечера подряд Житнухин сидел над листом бумаги и, слюнявя химический карандаш, оставляя на губах синие пятна, писал, как он сам выразился, «решпектив» (и где он только подцепил это слово?). Работа шла с трудом… Что такое «решпектив», не знал никто в охранном бараке, даже Сташевский, но все повторяли это выражение с удовольствием.

Отдельные любопытствующие личности пробовали заглянуть в житнухинский «решпектив», но младший сержант мгновенно делался красный, как кирпич, раскаленный в печи, и вскакивал с крепко стиснутыми кулаками.

– Это мой личный «решпектив», – кричал он, – касается только меня одного.

Непонятно было, то ли он действительно начнет сейчас драться, то ли шутит.

«Решпектив»… И откуда он все-таки извлек это неведомое древнее словечко, из какой книжки выкопал, а? Может, нашел в каком-нибудь древнем чухонском кладе? Валялось словцо это вместе с ржавыми гвоздями, Житцухин отскреб его, сунул себе в зубы и начал щеголять… А с другой стороны, младший сержант не из тех людей, которые знают, что такое книжка. Тем более – старая.

Позже стало понятно, почему Житнухин стискивал кулаки и прикрывал своим телом «решпектив» – он строчил жалобу на имя самого полковника Успенского, в которой обвинял другого полковника – начальника конструкторского бюро, фронтовика со стажем и семью орденами – в том, что тот прикрывает «фашистские элементы, а значит, сам является наглым фашистским элементом, которого мы не добили на фронте…».

В бумаге из тридцати двух строчек младший сержант Житнухин сделал восемьдесят одну ошибку, практически по три на каждую строчку – грамотный был, в общем. Политически и морально подкованный. На следующее утро он отправил с дрезиной свой заклеенный столярным клеем «решпектив» в поселок – лично начальнику пятьсот первой стройки.

– В следующий раз ты мне вряд ли будешь делать замечания, – угрожающе просипел он в адрес полковника, фамилию которого еще пять дней назад не знал совершенно, а сейчас знает – корефаны помогли узнать, позвонили кое-куда и выложили ему фамилию на блюдечке – Головатов. – Понял, Головатов? С фронтовиками не шали.

О том, что он никогда не был фронтовиком, Житнухин просто-напросто забыл. Вернее, не забыл, а считал, что в тылу жилось так же плохо и опасно, как и на фронте. Значит, он – фронтовик. У него и медаль есть, которая подтверждает, что работа в тылу приравнивалась к жизни на фронте. А медали в Советском Союзе даром не дают.

Дрезина, позабирав бумаги с передней точки трассы, в том числе и «решпектив» Житнухина, двух «кумов», одного инженера из вольнонаемных – было бы проще арестовать его и не надо было бы произносить это противное слово «вольнонаемный» – поспешно отправилась назад, в поселок. Кому-то она там понадобилась, очень понадобилась – сию же минуту, можно сказать.

Младший сержант проводил дрезину облегченным взглядом и потер руки – «решпектив» он нарисовал убедительный, теперь надо ждать, когда полковника возьмут под микитки.

– Будешь знать, как обижать фронтовиков, – пробормотал он, жестко сощурив глаза – ну будто находился на боевой позиции и стрелял по врагу.

Была бы его воля, он быстро бы навел порядок на этой стройке. И дорогу, выполняя приказ товарища Сталина, протянул бы до… в общем, протянул куда надо. Как и указано в бумагах. Он избрал теперь новую тактику пребывания среди зеков, а «кум» ее одобрил: автомат стал вешать за спину, а в руках держал ребристый железный прут, излаженный под стек.

Новинка понравилась другим сержантам, они также кинулись мастерить себе стеки, которые, говорят, были очень модны на севере в годы Гражданской войны, завезли эту моду в Россию англичане… А мы, спрашивается, чем хуже англичан?

Увидев Китаева, ткнул его концом стека.

– Ну что, сопишь еще в свои две сопелки, живой еще, да?

Китаев на этот вопрос не ответил, только выпрямился и стукнул ботинками друг о дружку. Выглядело это насмешливо, но Житнухин насмешки не заметил; покорность зека ему понравилась, и младший сержант проговорил довольно:

– Ну-ну! – Настроение у Житнухина было приподнятое: хорошо все-таки, когда враг народа, гитлеровец ощущает себя поверженным, побежденным. Лучше этого ничего не может быть. – Живи пока, фашист, – милостиво разрешил он Китаеву, стукнул самодельным стеком по голенищу ялового сапога, – а там видно будет.