Горькая жизнь

Китаев на подобный поступок вряд ли бы когда решился, – и не потому, что от страха могли затрястись, заскрипеть коленки, по другой причине – слеплен он был из другого материала… Он размахнулся, всадил клюв крюка в креозотовый бок шпалы. Егорунин подцепил шпалу с другой стороны, сзади, почти одновременно в дерево впились крюки Христинина и магаданского «кума»; вчетвером, ступая шаг в шаг, чтобы шпала не тряслась, не срывалась с крючков, они поволокли ее на насыпь.

На следующий день Китаев неожиданно увидел женщину, которую считал уже потерянной, по-мальчишески залился краской.

– Аня, это вы? – неверяще спросил он.

Аня словно бы переболела чем-то серьезным, лицо у нее было бледным, глаза сделались больше и глубже, в них появилась горечь… Красива же все-таки была зечка Аня.

Увидев Китаева, она сделала к нему шаг, но тут же остановилась, оглянулась робко, – видимо, поискала глазами свою бригадиршу, не нашла и, облегченно вздохнув, сделала еще один шаг к Китаеву. Поймала своим взглядом его взгляд, качнула головой по-птичьи. Все в ее взгляде было понятно, и в легком движении головы понятно – все находилось на поверхности. Китаев ощутил, как у него неожиданно сжалось сердце, а во рту сделалось солоно, будто он до крови прокусил зубами язык.

Переговорить с Аней он не успел – откуда-то внезапно, будто нечистая сила, вынесшаяся из-под земли, появилась бригадирша, остро и злобно стрельнула глазами в Китаева, потом, развернувшись круто, всем телом, по-мужицки шикнула на Аню, и та невольно сжалась, становясь меньше ростом, неприметнее. Бригадирша развернула ее в сторону от Китаева и толкнула кулаком в спину. Рявкнула сурово:

– Иди отсюдова!

Не подчиниться Аня не могла. Китаев проводил ее взглядом, схлестнулся еще раз глазами с бригадиршей и зло, с размаху, всадил клюв крюка в шпалу.

– Напрягись! – в то же мгновение раздался командный вскрик Егорунина, и шпала неторопливо поплыла к насыпи, чтобы улечься в длинный ряд, подставить свою спину под давящую тяжесть рельсов. Кому-то, конечно, суждено будет проехаться по этой дороге – кому-то, но вряд ли по ней когда-либо поедут Китаев и Егорунин. И Аня тоже вряд ли поедет – для этого, во-первых, надо остаться в живых, а во-вторых, невозможно будет переступить через самого себя, сломать внутреннее неприятие и дороги, и мест этих. Обреветься и стать мокрым от слез можно будет, глядя на рельсовые линии, окруженные чахлым березняком.

Как бы там ни было, зечка Аня оказалась светлым пятном в темной, мучительно трудной – буквально до рвоты трудной – жизни Китаева: у него словно бы цель желанная появилась. Хоть и тряслись руки от усталости, а надорванное сердце сидело где-то в глотке, колотилось там оглашенно, и ноги тряслись, икры ломило нестерпимо, а Китаеву сделалось легче.

Не только ему самому сделалось легче – из прорехи между угрюмыми низкими облаками вымахнуло – ну словно бы выпрыгнуло – солнце, веселые лучи его безмятежно заскользили по земле, заставили что-то вздрогнуть в душе.

– Светлая все-таки девочка, эта Аня, – просипел Егорунин, – радость умеет приносить.

Вечером, уже в сумерках, колонну погнали в лагерь. Егорунин шел рядом с Китаевым и тихо, почти неслышно, – слышно было только Китаеву – говорил:

– Обрыдло все. Надо бежать отсюда. Или передавить разную шелупонь типа этого вологодского недоделка с автоматом… Пока он не продырявил нас. А передавив, поднять восстание.

– Не получится. Перебьют всех нас.

– Перебьют? Пусть. Смерть – лучше, чем такая жизнь.

Китаев подумал невольно: «А ведь верно», зацепился носком ботинка за камень, вылезший, словно твердый зуб из размякшей земли, и чуть было не упал. Егорунин успел подхватить его под локоть:

– Осторожнее, брат!

– Ты прав, смерть лучше лагерной жизни, – проговорил Китаев, пожевал, поерзал губами, – то ли на них что-то попало, а может, вообще ничего не попало, образовалась какая-нибудь грязь, которую требовалось раздавить – мешала она…

Говорить на ходу было трудно – дыхание, кажется, прилипало к языку, к нёбу, угасало прямо во рту, проваливалось внутрь и там, в глубине – то ли в животе, то ли в груди возникал нехороший, словно бы простудный клекот, земля стремилась уползти в сторону из-под ног, дорога заваливала человека. А заваливаться было нельзя – совсем близко, рьяно охраняя устало шлепающую ногами толпу, шли со злыми лицами конвоиры – Житнухин со своим отделением, другие с такими же сержантскими лычками на погонах, напряженные, привыкшие лаяться, пускать в ход кулаки и сапоги; особое удовольствие они получали, когда удавалось кого-нибудь опечатать прикладом. В рядах конвоиров – на равных – шел Сташевский, бывший преподаватель марксизма-ленинизма, изменившийся неузнаваемо…