Горькая жизнь

Магаданский «кум» соврал – он дважды навещал Дунькин пуп и ее владычицу. В оперативных, так сказать, целях.

Дунька постоянно находилась под присмотром НКВД, под лупой, ее просвечивали со всех сторон, из всех углов и укромных щелей на нее были направлены внимательные взгляды. По одной причине – Дунька имела дело с золотом и добывала его не меньше, чем пара гигантских драг последнего выпуска. Кроме золота она еще имела дело и с собольими шкурками, а местный соболь, взятый зимой, с золотом мог тягаться очень легко. А кое в чем даже и переплюнуть его.

Зимой, в хорошо натопленном помещении, Дунька ходила в соблазнительно легком халатике, надетом на голое тело. От кожи Дуньки, от ее разогретого лица, от груди и живота, едва прикрытых невесомой тканью, исходили некие магнитные токи, одолеть которые было невозможно, – еще ни один человек с этим не справился.

Когда приходил золотодобытчик, то первым делом показывал кулек с дорогим товаром; убедившись в «кредитоспособности» клиента, охранники пропускали его к самой «владычице».

Принимала посетителей Дунька на широком, сколоченном из прочных толстых досок ложе, покрытом лисьими и волчьими шкурами. Шкур было много, ложе было мягким, убаюкивало, вгоняло в сон, но какой мог быть сон, когда рядом находилась Дунька. Горячее разогретое тело, полные груди, призывно приоткрытые губы…

Никакой золотодобытчик, даже самый железный, не мог удержаться при виде Дуньки, мигом скисал и готов был отдать все, что наработал за тяжелый промысловый сезон, за одну ночь с «владычицей» – лишь одну.

А уж когда Дунька раздевалась, вступала с владельцем дорого металла в торг и раздвигала ноги, тогда ничто уже не могло остановить золотоискателя, участь его была решена.

Дунька не разбрасывалась своим телом, берегла его, была рачительна и за собою следила. Золотоискатель садился между роскошных розовых Дунькиных ног и, не отводя глаз от вожделенного места, облизываясь, дрожащими пальцами развязывал кожаный мешочек и начинал ссыпать золото в пупочную ямку.

Ямка та была неглубокая, но и не мелкая. Как только она наполнялась тяжелым золотым песком, продавец (или кто он – покупатель?) мог приступать к делу.

Рыча, слюнявясь, со стонами и сладким подвыванием он набрасывался на Дуньку и поспешно совершал акт, о котором столько времени мечтал.

Чтобы повторить то сладостное буйство, оставшееся, к сожалению, позади, надо было снова расшнуровывать кожаный мешок и пальцами, которые тряслись еще больше, щепотку за щепоткой доставать оттуда и ссыпать в пуп, а потом стонать, мычать, кукарекать от сладости, метаться по шкурам и затихать ненадолго, когда оглушение проходило.

Как правило золотоискатель не покидал Дуньку до тех пор, пока в мешке у него оставалось хотя бы немного золота.

Те, кто все-таки приходил в себя, трезвел и бегом бежал с Дунькиного пупа, до родных своих, до дома не добирались, их скрывала в непроходимых дебрях злая колымская тайга.

Почти всегда в густом волосе волчьих и лисьих шкур оставалось много всякого лишка – руки-то у промысловиков в предвкушении услады дрожали, пальцы тряслись, не могли удержать даже буханку хлеба, не то чтобы крупинки золота. Драгметалл падал в шерсть, будто обычная грязь, но наши герои этого уже не замечали, старались скорее наполнить пупок…

Следовал новый провал в сладкое небытие, в котором золотоискатель забывал про все на свете, даже про самого себя, все естество его было сосредоточено только на одном – собственном, рождающим сладость отростке, опущенном в такую же сладкую теплую купель.

Когда золото у добытчика кончалось, приходил конец и усладам: добытчик нищий, голый, как заяц после весенней линьки, оказывался на свежем воздухе; с пустым сидором, плоско прилипшем к спине, скатывался в ближайшую падь. Там, притормозив у какой-нибудь бурчливой речушки, усаживался на упавшее дерево, как на скамейку, и погружался в горестную думу о собственном житье-бытье. По всему получалось, что бытие свое – хорошо, что не житие, – нужно было начинать сызнова.

Деятельность Дунькина, как и золото, которое перепадало ей таким необычным способом добычи, и обстановка на двух перевалах, как и в ближайших падях и логах, на сопках, – все это находилось под тщательным контролем НКВД.

Ни один грамм драгоценного металла не уходил на сторону ни из Дунькиного пупка, ни из лисьей и волчьей шерсти, тщательно вычесанных, ни с пола – ничего не пропадало, не перекочевывало в Дунькин ридикюль, как не перекочевывало и в карманы охранников, все строго учитывалось и попадало куда надо.

Что-то шло в кассу, – вообще-то, это была большая часть добытого, – что-то перепадало начальству – детишкам на молочишко, как принято говорить в таких случаях, что-то – на развитие «производственной базы». Усушки и утруски, – Брыль специально повторил это, – не было: Дуня по отношению к НКВД вела себя честно и деликатно.