Горькая жизнь

Выработать положенное бывает непросто, некоторые от худой еды бывают так слабы, что с трудом вытягивают тридцать процентов нормы.

Так произошло и с инженером Беловежским в первый день работы – он кхекал, сопел, обливался потом, кашлял, выворачивался наизнанку, но тянуть наравне со всеми не мог – сил не хватало. Для полноценной работы надо было подкормиться. А как подкормиться, когда повышенную пайку дают только тем, кто выполняет норму? Получался заколдованный круг, разорвать который простому зеку не дано.

Тому, кто работает как Беловежский, в день дают только триста граммов хлеба и миску баланды – больше не положено.

Младший сержант Житнухин, которому до всего было дело, брезгливым тоном сделал Беловежскому замечание:

– Плохо трусишься, дохляк! Если так будешь работать дальше – в канаву под бульдозер ляжешь.

Что такое «лечь в канаву под бульдозер», Беловежский еще не знал, но по лицу охранника понял: штука эта – не очень хорошая, скорее – очень плохая. Глаза у него невольно посветлели, нижняя губа задрожала. Беловежский ведал другое: если человека в лагере берут на карандаш, то, как правило, обязательно доводят дело до итога – до могильного холмика. А умирать не хотелось.

Руки у Беловежского затряслись. Пытаясь совладать с собою, он засунул одну руку в карман телогрейки, машинально достал портсигар. Портсигар был хорош – трофейный, с изображением старинного замка. Привез его Беловежский из самого Берлина. И как он умудрился сохранить ценную штуку до самого Севера, до «мест не столь отдаленных», выйти на многочисленных пересылках неободранным, неограбленным, одному Богу известно, но факт остается фактом: нарядный портсигар Беловежский сохранил.

Глаза у Житнухина возбужденно блеснули:

– А это что у тебя?

– Портсигар, гражданин начальник. Трофейный. С фронта привез.

– Не ври! На фронте ты никогда не был, поскольку, как и Гитлер, сам фашист. Дай-ка портсигарчик сюда!

– Зачем? – хриплым, сходящим на нет голосом спросил Беловежский и сам подивился нелепости своего вопроса.

Взгляд у Житнухина похолодел, налился металлом, он приподнял половинку верхней губы, обнажая несколько крепких желтоватых зубов.

– А ты, фашист, дурак, – сожалеющим голосом произнес он, – совсем дурак, – тут Житнухин нетерпеливо тряхнул своей тяжелой рукой, будто лопатой, повторил, покачав головой: – Совсем дурак, однако…

В голосе младшего сержанта возникли тонкие воющие нотки, будто внутри у него натянулась некая струна, приподнятая половинка верхней губы поднялась еще выше.

– Что за шум, а драки нету? – неожиданно раздался за спиной голос Житнухина.

Житнухин недовольно оглянулся, лицо его сделалось серым. За спиной у него, оказывается, стоял невысокий худощавый полковник в простой армейской фуражке – без привычного голубого верха, олицетворяющего, как внушали лагерные лекторы, чистоту рядов вохровцев. Фуражка полковника при красном околыше имела защитный верх, как всякая обычная пехотная фуражка, повседневная, какую одно время носил и сам Беловежский.

– А? – повысив голос, строго спросил полковник.

– Да вот, фашиста воспитываю, товарищ полковник, – переступив с ноги на ногу и облизав разом пересохшие губы, пояснил Житнухин.

– Фашиста, говоришь? – голос полковника сделался еще более строгим. – Фашисты сидят у нас в лагерях для военнопленных, а здесь – наши люди. Хотя и оступившиеся, но наши. Это вам понятно?

– Так точно! – словно бы споткнувшись обо что-то или проглотив ядовито-кислый дичок, готовно выкрикнул Житнухин, попытался сохранить достоинство, но одно было плохо: колени у него дрожали, и это было заметно.

Полковник перевел взгляд на Беловежского и неожиданно переспросил:

– Фашист, говоришь? – У Житнухина что-то булькнуло ржаво в глотке, но полковник не обратил на это бульканье внимания, пристально вгляделся в Беловежского. – Вас, если не ошибаюсь, Вадимом Алексеевичем зовут?

– Вадимом Алексеевичем, – подтвердил Беловежский покорно, без всякого удивления. Он вообще перестал чему-либо удивляться, хотя тому, что полковник назвал его по имени-отчеству, удивиться стоило.

Лагерь – это не дом отдыха и не кафедра теоретиков железнодорожного дела, лагерь – это чудовищное порождение системы, к которой полковник имел самое прямое отношение.

– Не узнаете меня? – спросил полковник.

Беловежский отрицательно покачал головой. Отвел взгляд в сторону.

– Я – начальник инженерной службы сто седьмой дивизии Головатов. Ну! – полковник хлопнул зека по плечу, будто бы пыль выбил из его бушлата. – Помните переправы, которые мы возводили? Ну!

На кителе полковника красовались три ряда орденских планок.

– Теперь помню, това… гражданин полковник, – Беловежский постарался выпрямиться, обрести строевую выправку, но это у него не получилось и он вновь сгорбился, опустил голову.