Горькая жизнь

Колонна была истощена – «политикам» в дороге ничего, кроме кипятка и куска хлеба в день не давали, люди держались на честном слове и еще на чем-то, совершенно неведомом. Беднягам досталось не меньше, чем питерским блокадникам в первую голодную зиму. Да, собственно, блокадникам было легче – они верили, что выживут, за их плечами находилась Родина, они надеялись на нее, а от новоприбывших «политиков» Родина отказалась.

Колонну эту, как и прошлую, загнали в дощаник четвертого барака, очень плотно набитый зеками, – так плотно, что даже таракану негде было разместиться, – и перед тем, как захлопнуть дверь, «кум», пригнавший колонну, заявил с язвительным смешком:

– Свободные места ищите сами. Кто ищет, тот всегда найдет. Па-анятно?

Суровый оказался «кум» – запыленный небритый оперативник с лейтенантскими звездочками на погонах.

Очутившись в вонючем, пропахшем потом помещении, усталые отощавшие «политики» полезли кто куда, забили пространство под нарами, между нарами – готовы были ночевать где угодно. Рассредоточились они быстро – похоже, там, где не хватает площади таракану, запросто может разместиться зек.

Лишь четверо сгорбленных хриплоголосых «политиков» не сумели никуда приткнуться, затоптались беспомощно около кашляющей дымом печки, обвешанной влажными портянками, исторгающими запах старой помойки.

– Братки, кто-нибудь с Третьего Белорусского есть? – надломленным трескучим тоном спросил один из них, перекошенный на одну сторону, с костлявым лицом и сединой, серебрившейся на подбородке.

– Я с Третьего Белорусского, – приподнялся на своем лежаке Китаев.

– Браток, помоги определиться, – попросил сгорбленный, – на последнем дыхании держусь.

Китаев поспешно отодвинулся к стенке, освобождая часть нар.

– Ложись. До утра прокантуемся, а там видно будет.

– Спасибо те, однополчанин, – новоприбывший с трудом прикорнул на нарах у самого края, у него не было сил даже поднять ноги, прошептал напоследок, – браток, – и тут же уснул. Ноги у него так и остались стоять на земле: туловище на нарах, а ноги – на земле.

Печка тем временем потухла, возродить в ней жизнь ни у кого не было мочи. Дежурный – изнемогший, усталый – спал мертвым сном, у зеков, пусто хлопавших в эти минуты глазами, тоже не хватало сил подняться и пошуровать клюкой в железной бочке.

Было слышно, как воют комары. Когда комаров много, иссушающее нытье их вышибает на коже противную сыпь, даже на могильный вой зеки реагируют не так, – волки их не выводят из себя, а вот комары выводят. У человека даже меняется лицо от их воя, в глазах появляется выражение бессильной ярости. И как они только проникают в плотно закупоренный влажный дощаник, через какие невидимые, не примеченные человеком щели лезут внутрь – не понять… Китаев, когда от укусов у него начало гореть лицо, проснулся на мгновение, ладонью мазнул по лбу и правой щеке, давя ненасытных злодеев, оставил на коже кровяной след, застонал обреченно и вновь погрузился в тяжелый серый сон.

Все же новоприбывших в дощанике четвертого барака не оставили – пришел какой-то крикливый капитан, хотел своими воплями утрамбовать дощаник, но понял, что вряд ли это удастся, и исчез – понесся к начальству решать вопрос. Пока капитан бегал туда-сюда, Китаев разговорился с обезножевшим однополчанином. Был тот пригнан из Москвы – с демобилизацией у него вышла задержка, дом на Зубовской площади, в котором он когда-то жил, был разбит немецкой бомбой во время осенних налетов сорок первого года на Москву, жена от него отделилась, ушла к другому, более удачливому и более обеспеченному человеку, – в общем, оказался фронтовик в полной заднице, как он сам выразился, и не выдержал, начал ругать непутевое столичное начальство. Результат не замедлил сказаться – он получил судебное указание обживать север. Ордена, которые он заработал на войне, отняли, прав лишили, свет белый огородили решеткой и на будущее, исходя из самых добрых пожеланий, посоветовали держать язык за зубами.

Фамилия у однополчанина была красивая – Беловежский, и профессия его для пятьсот первой стройки нужная – инженер-мостовик. На фронте Беловежский занимался тем, что возводил переправы.

– Не приведи Господь кому-нибудь иметь такую долю, как у меня, – пожаловался Беловежский, прощаясь с однополчанином, раздвинул губы в горькой улыбке, – и если есть возможность отказаться от такой доли, желаю всякому отказаться.

Немного надо человеку, всего чуть – отлежаться, поспать малость, одолеть усталость, мозжившую в костях и мышцах, – и он начинает походить на человека… Так было и с Беловежским.

Впрочем, обратиться на зоне в человека в полной мере вряд ли возможно, тут скорее произойдет обратное – человек потеряет все человеческое, последние остатки. Особенно если рабочий день, как на пятьсот первой стройке, составляет шестнадцать часов. Счастливчики работают по тринадцать, но это, в основном, блатные, уголовники и те, кто «иже с ними»; «политики» этими благами не пользуются.