Горящие сады

После этого урока сын разом повзрослел. Перенес интерес от техники, где хотел подвизаться, строить аэродромы и порты, — на общество. Их беседы об общественном устройстве, о государстве, о нигилизме и крушении веры. О мучительной, заложенной в программу людей идее справедливости и добра, затемняемой то ложно понятой истиной, то злой осмысленной волей, то животной, таящейся в людях природой. Он, отец, моделировал сыну мир, моделировал общество, в котором живут. Не скрывал, не шифровал собственных бед и терзаний. Старался объяснить ему мир как медленное, но неизбежное, сквозь все катаклизмы, прозрение.

Однажды со съемок картины он, отец, привез домой пятнистую военную форму. Сын тут же нарядился в нее, наполнил своим длинным телом, будто форма была сшита ему, ждала его. Вышел в этом наряде гулять. Расхаживал, окруженный приятелями, счастливый, еще глупый ребенок, уже готовый для формы, годный для оружия кораблей, транспортеров и танков. И в нем, в отце, внезапная паника. Увидел сына в горящем танке, умирающего, словно он, отец, этой формой вверг его в смерть. И страстная суеверная просьба: пусть погибель минует сына, пусть возьмет вместо сына отца. Он, отец, готов умереть вместо сына. Подставить себя под пулю, отдаться огню. Только бы сын уцелел. И тоска его вдруг отпустила. Он почти успокоился, словно просьба была услышана.

Он смотрел на удалявшихся юношей, на сына, долговязого и нескладного, в пятнистом мундире. О чем*то жарко рассуждали и спорили. И он, умудренный, усталый, провожал их, прекрасных и юных, родных и любимых, словно парил над ним, желал защитить и сберечь.

Так думал он, лежа в африканской гостинице, слыша, как подымается из саванны ночной напряженный ветер и перистая пальма наполняется вибрирующим дыханием. За стеной лежат любовники, а он снова прижимается к окну, к белоснежному квадрату зимы, в котором играют и кричат его дети.

Младший, Андрюшенька. Когда жена носила его, вдруг у нее, беременной поздней беременностью, открылся недуг, мешавший рожать. Врач советовал прекратить беременность, грозил бедой. Как крайнюю и все же опасную меру предлагал кесарево сечение. Был домашний вечер, когда вдвоем сидели под лампой. В соседней комнате резвились дети. А они решали судьбу нерожденного. Уговаривал отказаться от родов. Страшился, что вот она, родная, белолицая, чернобровая, и ее вдруг не станет. А она, чутко, двойным слухом, слушала в себе растущую, одной ей ведомую жизнь. Умудренная не его, а своей, высшей мудростью, успокаивала его, брала на себя все его опасения и страхи. Сказала, что согласится на кесарево.

Он помнит явление младшего сына. Хирург приподнял его в каплях красной росы, словно вынул из жаркой купели. Окно, золотые главки Кремля, его обморок. Не вынес зрелища сына.

С младенчества был строптив и упрям. Действовал наперекор чужой воле, добиваясь всегда своего. Добывал свое право криком, капризом. Однажды своим упрямством вывел мать из себя, и та отшлепала его сгоряча. Он орал, сидя на полу, не от боли, не от обиды, а продолжая настаивать на своем, продвигаться этим криком сквозь огорчения и слезы матери к своей цели. Он, отец, не вмешиваясь в распрю, испытал к сыну раздражительное чувство за это прямое, не подкрепленное реальной возможностью стремление.

Позднее, когда сын подрос, у него со старшим братом Василием начались сложные, мучительные для обоих отношения. Младший лез постоянно к старшему, встревал в его развлечения, посягал на его собственность — на фантики, марки, радиодетали, на его дружбы и общения. Мешал старшему, раздражал его, частенько получая от него тумака, навлекая за это на старшего гнев родителей и под защитой этого гнева все-таки добывая себе от Василия то альбом с открытками, то фонарик, то транзисторный приемник. Он, отец, чувствовал: в сыне заложен некий вектор, некая стрелка цели, сориентированная по неведомой ему, отцу, силовой линии. Сын, как маленький летательный аппарат, двигался по своей, уже заложенной в нем программе, которой лучше не мешать, устраниться, дать свободу полету.