Горящие сады

Ее рождение в дождливый апрельский день, когда возвращался из родильного дома, так и не повидав ни жену, ни дочь. Ошеломленный известием, медленно в нем прораставшим, чувствовал, что мир изменился. Дочь, еще для него неведомая, уже присутствует вместе с ним в этом мире; мелкий холодный дождь, зеленый отсыревший фасад, гудящая дымная трасса — все примелькавшееся и привычное вдруг обновилось, посвежело и как бы расступилось, освободив в себе новое место — для родившейся дочери. Он поднимал мокрое лицо к дождливому московскому небу, нес в себе это печально-радостное изумление.

Ее привезли домой, и родня поджидала, все больше женщины, без мужчин, не доживших до этой минуты. Все были возбуждены, растревожены, будто их одряхлевших жизней коснулось это рождение. Освежило, продлило век на земле. Положили на кровать белоснежный, перевитый лентой кокон. Жена осторожно, гордясь, чувствуя на себе взоры родственников, страшась этой первой демонстрации и одновременно нахохлившись, готовая кинуться на защиту своего детища, разматывала ленты, разворачивала кружева. И на дне этой многослойной, как белый кочан, оболочки возникла дочь. Крохотная, изумившая его своим человекоподобием. Все молча рассматривали ее, каждый по-своему празднуя это прибавление рода, это сочетание двух семейств, поредевших, не восполнявшихся долгие годы. Бабушка, пропущенная всеми вперед, строгая, опираясь на палку, смотрела в лицо своей правнучке. Приблизила к ней свои темные морщины, седые волосы, невидящие, затуманенные слепотой глаза. Будто привела с собой и поставила прежние, исчезнувшие с земли поколения.

Однажды, еще почти в младенчестве, когда отдыхали на даче, дочь заболела. Утром проснулась в жару. Лицо, рот, все маленькое, накаленное жаром тело покрылось сыпью. Он испугался, схватил ее, закутав в одеяло, нес по утреннему поселку к шоссе. Стоял на асфальте, подымая руку навстречу редким пролетавшим машинам, чувствуя, как вздрагивает, всхлипывает, тихо стонет дочь. И такой вдруг страх, что она погибнет, умрет у него на руках. Бессилье помочь, незнание, куда бежать за спасением. И явившаяся вдруг молитва, бессловесная, направленная в утренний тихий туман, в лиловый, поникший у дороги цветок. Молитва о спасении дочери. Вера, что спасение возможно. И в ответ на дороге с тяжким воем возник самосвал. Он тянул навстречу машине дочь. Шофер останавливался, пускал его в кабину. Он был благодарен шоферу и горячему рычащему грузовику. Прижимал к груди дочь, мчал в больницу.

Ее взросление. В вязаном полосатом платьице топотала по комнате, играла в уголке, тихо хныкала от обид, сладко смеялась от удовольствий. Ее ревность к родившемуся брату, мгновенно оттеснившему ее из центра внимания, забравшего себе родительские страхи и ухаживания. Детская нелюбовь к брату. Однажды серьезно предложила ему, отцу: «Давай сделаем так, чтобы Васеньки больше не было». Его испугала эта сосредоточенность и твердость ее лица. Возможность недоброго чувства среди самых близких и родственных. Возможность родовой и семейной ссоры в идеальном, задуманном ими с женой единстве.

Ее стремительное взрастание. Ее перемены, будто оглядывалась во все стороны разом, отзывалась на разные оклики, несущиеся к ней отовсюду. В ней вспыхивали увлечения, дарования. Вдруг начала рисовать, усеивала дом ярчайшими фантастическими рисунками дворцов, животных, деревьев, портретами богатырей и царевен. Он изумлялся щедрости, неисчерпаемости открывавшейся в ней природы, легкомысленного первозданного творчества. То увлекалась музыкой, днями у нового, гулко-свежего пианино. Разбирала пьесы. И он украдкой, умиленный, смотрел, как ее детская несильная стопа давит медную педаль, бегают хрупкие пальцы, утопают в черно-белом звучащем мелькании. Лицо ее тоже менялось. В нем проступали черты то его отца, то матери, то заглядывали лица дальней и близкой родни. И уже ушедшие, собранные в родовом альбоме, запечатленные на толстых с золотыми обрезами снимках. Словно все они спешили в ней проявиться, снова вырваться в жизнь. Бабушка утверждала, что Настенька похожа на прапрабабку Аграфену Петровну, чье величавое, полное лицо в чепце светило из прошлого, как высокая за осенним туманом луна.

Однажды на даче за какой*то ее проступок, за дерзость или проказу, он рассердился, прикрикнул. Резко, гневно отослал ее прочь, чтобы шла с глаз долой. И она от жестокого слова передернулась, вся уменьшилась, потускнела, словно потухла. Повернулась и пошла на мокрый вечерний луг. Он испугался, раскаялся, испытав внезапную слезную боль. Смотрел, как она удаляется прочь от родного порога в холодную предвечернюю темень. Не оглядывается, слабо ступает по тропке. Он шел за ней следом, таясь, жалея, любя. Предчувствуя ее путь по земле из далекого, уготованного ей старостью дня, когда пусто, тягостно, огромная жизнь прожита, нет ни любимых, ни близких, некому к ней подойти, некому приголубить, и скоро — неизбежная тьма. Он испытал желание кинуться к ней, обнять, целовать. Так и шел, не смея приблизиться, за ее беленьким платьем.