Горящие сады

Был целый период, когда, поздно возвращаясь со студии, он поспевал лишь к ночному укладыванию детей. Торопился в их темную комнату, где дочь и сын не спали, с нетерпением его поджидали, требовали очередную вечернюю сказку. Еще в городе, еще в метро, по дороге домой он сочинял эту сказку. Нес ее в себе, улыбался, вызывая недоуменные взгляды. Обычно сказка была о геройстве, об ужасах, подстерегавших героев, о волшебных избавлениях от гибели. И он, подтрунивая над детьми, доводил свой рассказ до кульминации, до какого-нибудь появления дракона, занесшего над царевной свою чешуйчатую лапу, обрывал рассказ, говоря: «А продолжение вы услышите завтра». Дочь скоро разгадала его хитрость, терпеливо помалкивала и посмеивалась. А сын начинал возмущаться, страстно теребил его, даже пробовал колотить, требуя продолжения рассказа. Вымаливал его страстно и жадно. И только после того как однажды, прервав повествование, вверг сына в горячие рыдания, он устыдился своей забавы, прекратил эти перебои. Доводил рассказ до конца.

Он мало бывал с детьми: фильмы за фильмами, поездки, работы на студии, изнурительный, месяцами длящийся труд. Дети требовали свежей души, нерастраченной, полной эмоции. А этого не было. Все убыстрялась гонка, все взвинчен-ней становилась работа. Душа была обращена в иное. Но все-таки выпадали им встречи, опорные, памятные на всю жизнь, во время которых мгновенно, торопясь, усваивали огромное друг о друге знание, перед тем как снова расстаться.

Вечером на даче, устав от писаний, позвал с собой Васеньку в лес печь картошку. Нагрузил его корзиночкой с клубнями. Шел впереди через поле, оглядываясь, замечая, как торопится сын, как горд приглашением отца, старается ступать ему вслед, не ропщет на тяжелую ношу. Он учил сына выбирать место для костра подальше от сосняка. Показывал, как очищать от сухой травы землю. Учил складывать костер, сначала из мелких веточек, из завитков бересты, потом из смолистых суков покрупнее. Отдав коробок сыну, учил зажигать костер от первой спички, защищая ее ладонью от ветра. И когда в первых сумерках, запаленный сыном, горел костер и Васенька в белой панамке, перепачканный землей и пеплом, восхищенно смотрел на пламя, он, отец, подумал, что в этом нехитром уроке они повторяли первобытный урок, древнюю изначальную азбуку. Сидели, прижавшись, в облаке красного света.

Позднее, когда сын повзрослел, он, отец, учил его вождению машины. Сажал между колен, отдавал руль, понукая, подсказывая. Машина, ведомая сыном, взлетала на высокие бугры, планировала с легким шелестом вниз. И было счастье скользить в этой плавной, между небом и землей синусоиде.

Был момент, когда в развитии сына как бы наступила остановка. Он, отец, толкал его силой вперед, требовал чтения, дисциплины, непрерывных усилий ума. А сын вдруг стал плохо учиться, забросил гимнастику, погрузился в рассеянность, вялость. Был в вечном полусне и забывчивости. В который раз, после очередных назиданий, проверял его учебный дневник, находил его в беспорядке. Теряя терпение, глядя в сонное, виноватое и потерянное лицо, любя его, кляня себя за свой крик, страдая, делая причиной страданий сына, ввергаясь в мгновенную цепную реакцию гнева, схватил дневник, желая ударить сына. Сдержался на последней черте, шмякнул дневник о стену. Лежал в своей комнате, потрясенный, несчастный, чувствуя свою несостоятельность. Кто*то тронул его за плечо, погладил голову. Сын стоял перед ним, утешал. И такая любовь к сыну, такое усиление вины, что отослал его из комнаты, чтобы тот не увидел слез.

Когда сын начал мужать, он, отец, не имея возможности часто с ним разговаривать, ограничивался тем, что подкладывал ему книги, иногда с бумажной ленточкой на тех страницах, что советовал прочитать. То статью о Вернадском в журнале. То историю дипломатии. То зачитанный, с иллюстрациями Боттичелли томик Данте. Однажды ненароком послушал сыновью беседу с друзьями, где тот излагал учение о дантовском аде. Обрадовался, что его, отцовский, урок был усвоен сыном, как некогда он сам, не имея отца, пользовался наставлениями деда, прочитал по его рекомендации тот же самый затрепанный томик. Передавался по наследству завет.

Однажды сын явился домой избитый, почти изувеченный, в крови. Он, отец, отослав едва не падающую в обморок мать, сам отирал сыну кровь, делал примочки, ощупывал его юношеское, страдающее от побоев тело. Это была уличная драка, жестокое избиение, когда на двоих напала свора. И сокрушенный, истоптанный ногами сын был потрясен не физической болью, а вероломством и трусостью друга, убежавшего, кинувшего его в несчастье. А также подлой жестокостью стаи, добивавшей его, упавшего, беззащитного.