Горящие сады

Все они, здесь собравшиеся, были африканисты. Встречались с Африкой. И Африка в них, белокожих, пензенских, вологодских, московских, обнаружилась добротой, красотой, познала себя самое. И Бобров вдруг вспомнил Марию, как танцевал с ней недавно в номере и потом провожал до дерева с зеленым, застывшим в глубине фонарем. И трезвящая мысль и забота о Соломау: отчего его долго нет. О том, что скоро им ехать в эти леса по этим красноватым землям в поисках аэродрома подскока. Вот что он вспомнил вдруг, глядя на дрожащие пальцы буровика, сжимавшие несуществующую тетрадь.

— А все-таки Африка — это, братцы мои, замечательно! — Ступин, маленький, сухонький, стриженный ежиком, оглядывал всех подчиненных, друзей синими счастливыми глазами. — Ведь будем, будем ее вспоминать! Стариками станем и внукам своим будем рассказывать, как видели стадо слонов, не ручных, диких! Как выловили рыбину из реки Лимпопо, вот такую вот рыбину! Какой-нибудь томик книжный откроем, да хоть ту же «Королеву Марго», а там на страничке засохший комарик, из Африки долетел! Мы ведь, братцы, в Африке с вами сейчас!

И все вдруг притихли. Молча сидели, улыбались и как бы вспоминали уже из другого, еще не наступившего часа и этот вечер, застолье, и самих себя, дружных и сильных, собравшихся в Африке.

— Ступин! Александр Лукич! Начальник ты наш дорогой! Сыграй на гитаре, спой! Ну что-нибудь наше такое!

Ступин встал, куда*то шагнул, снова явился с гитарой. Сел, отодвинувшись от стола. Погладил рукой зашелестевшие на грифе струны. Подставил колено под гулкий лакированный короб. Поднял брови изумленно, восторженно. Мгновенно превратился в другого человека, созвучного с желтым мезонином в листве, с белой беседкой в саду. Запел старинный романс голосом не сильным, но истинным, из души, из близких слез. И все сидели, как бы обнявшись, внимали ему, горевали, неслышно плакали от избытка красоты и любви. И Бобров, удаленный от них на длину своего ясновидения, обнимал их всех, всех любил и со всеми неслышно прощался.

13

Он лежал в своем темном номере, опустив на окне циновку. За тонкой дощатой стеной слышались вздохи и шепоты. А когда ненадолго стихали, начинала звучать тревожная малая птица с близкого сухого холма, на котором недавно стоял. А потом опять за стеной шептали, вздыхали. И он, отделенный от незримых соседей проницаемой переборкой, а от встревоженной птицы — пластинчатой гибкой циновкой, хотел их не слышать. Убегал от них в свою мысль о доме, о близких.

Подмосковная, темная, на первом снегу, изба, купленная им у старика. Место их летнего многолюдного гнездовья. Выпал снег. Серый дощатый забор с поникшей мертвой крапивой — под белыми волнистыми купами. Их «родовая» береза, отяжелевшая, полная снега. Дети, все трое, катают липучие шары, повизгивают, похохатывают от восторга, от холода, от белизны. Строят снежную бабу.

Он из окна, из сумрачной теплой избы, где в печке тлеет рассыпающееся на последние угли полено, смотрит на детей, на курчаво-травяные дорожки, остающиеся за снежными комьями. И кажется: зрелище этой игры сквозь светлый квадрат окна дано ему как забава и как назидание. И он старается его запомнить, унести в себе навсегда. Прямо в память, в душу вставлен белый прямоугольник окна, играющие дети.

Старшая Настя накатала самый большой шар. Оглядывается на братьев быстрым счастливым взглядом. Лицо ее под пушистой шапочкой алое, яркое. Дует, кладет под язык розовые замерзшие пальцы. В снежный шар влипли, захваченные вращением, листья березы, красная, оброненная летом ленточка, самоварные стружки. Дочь гордится своим изделием, кичится им перед братьями.

Средний, Васенька, в кожаном ладном тулупчике, дыбом стоящей шапке, катает что есть мочи свой шар. Хочет угнаться за сестрой. Сердится на младшего Андрюшеньку — путается под ногами, накатал совсем маленький рыхлый комочек, охлопывает его своей пестрой малиновой варежкой. Васеньку раздражает неуклюжий укутанный брат, перепоясанный кушачком, похожий на спелое яблоко. Вася кричит на него, гонит с пути, накатывает свой круглый ком на снежный комочек брата, проглатывает, вбирает в свой шар. И младший, обиженный, потрясенный, громко, беспомощно плачет.

Настенька кидается на помощь Андрюше, отчитывает гневно обидчика. Отгоняет, оттесняет его в угол к забору, где убеленный стоит куст шиповника, у которого летом бабушка дремала под клетчатым пледом в непрерывном своем забытье. Настенька лепит Андрюше новый шар. И все трое, еще возбужденные, продолжают катать шары. И он, отец, смотрит на них из окна изумленно, словно прозрев.

Дочь, Настасья. Первая. Ее неожиданное появление в жизни, еще в длящейся, неоконченной первой любви к жене. Вдруг возникла из этой любви, сочетала в себе их плоть, их дух, черты их лиц, перемешав, перепутав неразделимо. Понесла их обоих в себе, их общую, чудесно возникшую сущность. Помчала в грядущее, где и их не будет, и ее не будет. Забросила их любовь в бесконечность.