Горящие сады

Он медленно двигается на соседний сумрачный холм, чувствуя, как птица из пальмы следит за ним. Достигнув вершины, слышит барабанные рокоты. Далекие, близкие, звучат тамтамы, гудя в саванне среди невидимых хижин. Холмистая равнина под гаснущим небом полна пульсирующих, ритмичных звучаний. Мерцают багровые отблески. Искрятся костры, дымятся очаги. По вытоптанной у порогов земле топочут босые ноги. Гибкие пальцы вибрируют на кожаных гулких мембранах. И этот нежный негрозный рокот чужой земли, сладкий дым чужих очагов, чужая, его не замечающая любовь не пускают в себя, мягко и равнодушно обтекают его, усиливают чувство потерянности. И, не находя опоры здесь, на земле, он смотрит ввысь, отыскивая первую звезду, как когда*то в юности, на охоте, и это темное, быстро меркнущее небо с еще не видимыми, но уже прогреваемыми звездами создает иллюзию другой земли: черная кровля избы, резкая, ночная на синем сиянии, и он с детьми стоит в остывающих лопухах и ждет, когда над коньком загорится первая звезда, и игра их в том, чтобы первым, опередив остальных, увидеть. Он уже видит ее, в мельчайшей лучистой пыльце, но молчит. А дети на цыпочках, в нетерпении, вглядываются что есть мочи, и он ждет с веселым испугом их готовый раздаться вскрик. И вместо детского крика — внезапное, острое, больное-прозрение: это он, Бобров, стоит один в ночной африканской саванне, взяв на себя бремя другой судьбы, вложив в другую вымышленную судьбу бремя своей собственной жизни. Он и герой, меняясь местами, уже не живут отдельно. Мнимое стало явным, а реальность подчинилась вымыслу.

— Кирилл Андреевич, — услышал он сзади. Ступин из сумерек звал его. — Гляжу, а вас в номере нет. Вы что там, молитесь? — смеялся он громко. — Поехали! Наши все собрались.

Советская колония на окраине Шай-Шая, поселок в две улицы из японских сборных домов. Клуб, где краснеет флажок, плакат с Кремлевской стеной, скатерть с графином. И оживленные лица, смугло-розовые от загара, своим одинаковым, добродушно-внимательным выражением показавшиеся вдруг родными, незаменимыми, извлекающими его из недавней тоски и потерянности, повергавшими в другое, противоположное состояние — растерянной нежности к ним, благодарности, желания им что*то сказать, совсем не то, что они ожидают, — быть может, о той подмосковной избе, о звезде в лучистой пыльце, о детях среди темных репейников.

Приветствовали шумно именинника, молодого горбоносого армянина, специалиста по буровому оборудованию. Желали ему добуриться в конце концов до родной Армении. Подтрунивали над ним, говоря, что древнейшим, коренным населением Африки были, конечно, армяне. Благодарили торжественно и серьезно за вклад в «проект Лимпопо».

Выпили, оживились, расшумелись. Разорили архитектуру стола. Бобров, утомленный долгим днем, разъездами, выпил несколько горьких рюмок. Но опьянение не пришло, а печаль не исчезла. Лишь изменилась оптика: удлинился стол, застеклилось колеблемое голосами и дыханиями пространство. Все лица чуть отодвинулись, ярче осветились, охваченные легчайшим жаром. Он вступал в беседы. Откликался и чокался. Смотрел на эти удаляющиеся от него, помещенные в сияние лица. И ему вдруг показалось, что он с ними прощается и больше никогда не увидит. Они уедут, а он останется здесь, и нужно что*то через них передать: пусть разыщут жену и мать, пусть запомнят его и расскажут. Но эти длилось мгновение.

— Вот все мы здесь, в Африке, кто год, а кто больше. А скажите, знаем мы Африку или нет? — требовал немедленно ответа длиннолицый, с белесыми глазами сосед, специалист по почвам. Прикладывал ко лбу щепоть худых, слишком обильных, больше пяти, как казалось Боброву, пальцев. — Знаем африканского человека, африканскую душу, если так можно выразиться? Только*только ее для себя открываем. Вот, к примеру, я замечаю, африканец днем, в жару, ложится в тень, дремлет, отдыхает. Руки не подымет. В нем как бы жизнь замирает. Сердце медленней бьется, дыхание — такой биоритм. А наш человек удивляется, как это в полдень — и не работать! Он, наоборот, норовит показать класс работы. И пот с него, бедного, бежит, и глаза на лоб лезут, и пульс — как отбойный молоток! Да что ты, милый, с собой делаешь! Отдохни, дождись вечерка и прохлады! Нет, не может! Северный биоритм! И как тут себя перестроить? Как научиться африканскую воду пить? Африканский цветок нюхать? По африканской траве ходить? Знать, по какой можно ходить, по какой нельзя. Какая тварь тебя укусит, а какая безвредна. Вот на этом уровне мы сейчас Африку познавать должны, а не только экономика да политика! Вот об этом книгу должны написать. Так или нет, я вас спрашиваю?

Боброва вдруг осенило. Ведь этот худой почвовед, специалист по черноземам, суглинкам, был африканист. Нет, не только изучающий Африку, а ей себя посвятивший. И он был тоже герой его фильма.

Бобров вглядывался в говорящие губы, в белесые моргающие ресницы и старался представить, каким этот костлявый стареющий человек был в детстве. Мягкую желто-белую челочку на нежном выпуклом лбу, хрупкие розоватые пальцы.