Горящие сады

Бобров смотрел на Марию. Она, окончившая колледж в Кейптауне, учившаяся в Лондоне, знающая три языка, была, как и все, — наивная, страстная, яростная, африканка, имевшая свое горе, свою цель на близкой, ей заказанной родине. Стремилась туда вслед за группой бойцов-автоматчиков.

Певец Джон Мвамбе принимал грудью давление двух скрещенных малиново-жарких прожекторов. Сжимал кулаки. Сек ладонями воздух. Выдыхал огромное, жаркое слово «Африка». Делал его то стоном, то молитвой, то грозным рыком. Его сонги были погребальными плачами над теми, кто был убит и замучен. Его сонги были как церковные песнопения, и зал превращался в храм, где каждый просил себе и близким милосердия среди непрестанных гонений. Его сонги были зовом в атаку, и зал превращался в толпу, готовую строить баррикады, сметать заслоны, идти под ружейные залпы. Он пел, и казалось, в нем вот-вот откроются свежие раны — и он упадет тут же на сцене, истекая кровью. В нем пела засевшая пуля, пели идущие на штурм автоматчики, звучали проклятья и хрипы упавших на мостовую бойцов. И зрители в зале жадно ловили слова. Откликались блеском белков, стиснутыми кулаками и скулами. Это были их песни и лозунги. Их черно-красное слово «Африка».

Бобров давно перестал наблюдать. Был не зритель, не в числе приглашенных. Не искал себе образов для будущей картины. Был с ними, в их беде, в их борьбе, в их грядущей неизбежной победе. Дышал с ними воздухом Африки. Был, как они, африканец.

И это охватившее зал единство, ведущее их биться, ликовать, умирать, сквозь толщу тьмы, заблуждений, к заложенной в каждом истине, — это единство достигло вершины, когда вынеслись на сцену зулусские воины и исполнили горячий танец. Ритуальные маски, щиты. Колющие, разящие копья. Звериные хвосты на запястьях. Амулеты и стук барабанов. Блестящие, потные, натертые до металлического свечения тела. И такая энергия, сила, нерастраченный древний жар. Душа континента, его алмазных и урановых недр, его океанов, его темнокожего с фарфоровыми белками народа, верящего в добро, красоту.

Бобров — словно в глаза его пролилось молодое сверкание — вставал вместе с залом, смотрел восхищенно на танцующих воинов.

Толпа шла к выходу. Он пропустил вперед Марию, двигался среди дышащих горячих тел. Старался не отстать от Марии, чтобы успеть с ней проститься.

Люди покидали душный кинотеатр и сразу попадали под шумный хлещущий дождь, расцвеченный огнями рекламы? разрываемой блеском машин. Топтались мгновение у выхода на стеклянной черте воды. Выдавливались идущими сзади. Успевали накрыть головы платками, целлофановыми накидками. Рассыпались с криком и визгом.

— Мария, до свидания, — он секунду держался перед волнуемой прозрачной завесой и, не в силах удержать нетерпеливый напор, шагнул под дождь, туда, где стояла его машина. И уже вытеснило под твердые прохладные струи, и он видел, как начинает прилипать, становиться прозрачным ее платье, лепит ей бедра и грудь.

Он разглядел освещенные черно-белые номера «мерседеса» и «датсуна». Испытал похожее на обморок мгновение, словно повернулся на невидимой спице, меняя местами реальный мир и его отражение, превращая все в иллюзию ливня, улицы, мигающих вспышек рекламы. Шагнул туда, где на мокром цветном асфальте стояла его машина. Но Мария тянула за руку:

— Быстрее, за мной!

И он, понимая, что теперь находится во власти вымысла, и в действительности этого нет, а началась работа его воображения и фантазии, и стал возникать фрагмент картины, возможный ее набросок, и его герой, волей случая, волей невозможных, каких*то неведомых ему обстоятельств, оказался в другой машине, — Бобров исчезал, терял свою личность.

— Быстрее, за мной! Здесь наши машины, — она увлекла его вдоль тротуара, где поодаль отливали капоты недвижных машин.

Она отворила дверцу, осветив салон, нырнула на заднее сиденье «датсуна». Смеялась, сдувала с пухлых губ дождевые брызги, отлепляла цветное платье от плеч и груди. Он поместился рядом, и шофер растерянно, как ему показалось, желая что*то сказать, сделал не то приглашающий, не то запрещающий жест.

— Ничего, Питер, это наш друг. Мы подвезем его, — сказала Мария.

Дверца открылась, озарилось нутро машины, и, прикрывая голову желтым платком, надавив на него плечом, втиснулся Чики, бурно дыша и посмеиваясь. Оглаживал на себе вымокшую красную футболку и ставшие пятнистыми белые брюки.

— Я кричал вам, а вы не слышали!.. Можно с вами… Ну как вам концерт? Вы, надеюсь, поняли, что дождь — это второе его отделение?

Снова дверца отворилась. Микаэль просунул голову, оставаясь весь на дожде. Оглядел их троих быстрым встревоженным взглядом.

— Вы здесь? Разве вы не… — и замялся, что*то желая сказать и не решаясь. Стало понятно, что допущена нелов-_; кость, он уселся в машину и теперь чему*то мешает.

— Пожалуй, я выйду, у меня там машина, — сказал Бобров, чувствуя близкое, подвижное тело Чики, заслонявшее выход, пугаясь этой близости. — Я лучше выйду.

— Да что вы, — Чики удерживал его, положил ему руку на колено. — Мы здесь все поместимся!