Слышался звонкий напев свирели.
Под кустом на спине, закинув ногу на ногу, лежал пастушок. На нем была длинная рубаха домотканного холста с вышитыми на груди петушками, онучи и лапти. Полузакрыв глаза, пастушок с упоением дул в свирель. Она пела, перекликаясь с птицами в лесу.
Но вот пастушок оставил свирель и прислушался к частому, равномерному стуку. Мальчик посмотрел на опушку, где к самому лесу придвинулись хаты деревеньки Плужины. Стук доносился оттуда.
У растворенного оконца покосившейся хатенки сидел паренек. Ловкими, быстрыми ударами молотка он загонял деревянные шпильки в огромный порыжевший солдатский сапог, напяленный на железную сапожницкую «ногу». Волосы паренька были перетянуты на лбу узким ремешком, грудь прикрыта кожаным фартуком.
Иногда паренек прекращал работу и вслушивался в неторопливый разговор под окошком.
На обрубке березы у хаты сидели трое: братья Винцесь и Михась Гастелло, дядья маленького сапожника, и захожий солдат, давший Миколке починить сапог.
Солдат был худой, высокий, с рябоватым загорелым лицом. Он сидел, положив разутую ногу на колодину, и тянул самосад, которым ссудил его Михась. Разговор шел о войне, о немце, о революции и о большевиках, во главе с которыми народ пришел к власти в России вопреки воле фабрикантов и помещиков, вопреки проискам эсеров и меньшевиков, наперекор усилиям царских генералов и всей иноземной контрреволюции.
На коленях солдата лежало несколько растрепанных газет.
— Нужно, братцы, правду искать. Такую, чтобы до конца, без утайки...
— В сказках такая бывает, — хмуро пробормотал Винцесь.
— Нынче уже не только в сказках, — сказал солдат.
— Скажешь, нашел? — недоверчиво спросил Михась.
Солдат ударил по газете:
— Вот она! Как на ладони! Слышал про Ленина?
— Значит, из большевиков будешь?
Солдат подмигнул:
— Всенепременно! — И, сразу став серьезным, проговорил: — У кого руки в мозолях, тому другого пути нету.
Некоторое время царило молчание. Был слышен только веселый стук молотка маленького сапожника. Потом солдат взял лежавшую рядом с ним гармонь и, подыгрывая себе, фальшиво, но весело пропел:
Миколка с любопытством выглянул в оконце и уставился на пальцы солдата, ловко ходившие по ладам.
А старый дядя Винцесь почесал голову и уныло сказал:
— Не знаю, чего и пиво варивали: царя нет, а войне конца-края не видать.
— Дай срок, немчура за своих генералов возьмется! — сказал солдат.
— Не больно-то... — в сомнении произнес Михась. — Того гляди, немцы тут будут.
— Каркала ворона, пока не подавилась, — сердито сказал солдат.
— А кто их сдержит! Фронта нема, солдатня по домам пошла.
— Солдатня! А ты сам-то чем не солдат?.. Нуте-с?
— Э?.. Я — в чистой.
— Эх, ты! «В чистой»! — передразнил солдат и укоризненно покачал головой.
— В Киеве, сказывали, — Рада. Она продала Украину, — сказал Винцесь.
— А в Минске не такая же Рада? Ваш белорусский, не тем будь помянут, «народный секретариат» уже позвал немчуру «порядок наводить». Он уже и декрет издал: «Враждебные действия против немцев рассматривать как вооруженное восстание».
— Это как же так? — встревожился Винцесь. — Свои на своих немца зовут?
— Какие они нам свои! — сердито сказал Михась. — Свой своего на конюшне разве порет?
— Терпение иметь нужно, — сказал солдат. — Дела мы большие заварили. В один день не справишься.
— Да, такое скоро не уделаешь, — поддержал Михась.
— Известно... — согласился, наконец, и Винцесь. — Москва не враз строилась.
— Это потому, что тогда большевиков не было, — усмехнулся солдат и обернулся к оконцу: — Эй, малый, скоро ль сапог-то? Пехоте об одном сапоге не ходьба... Нуте-с?
Привалившийся было к подоконнику Миколка поспешно отпрянул на свой кожаный стулик и принялся за брошенный сапог. Снова звонко застучал молоток.
— Твой, что ли? — спросил солдат у Михася, кивнув на мальчика.
— Братнин.
— Меньшого нашего — Франца. На хлеба пришел из Москвы, да вот и остался, — сказал Винцесь.
— Значит, московский?
— Тамошний.
— Третий наш, Франок, на Казанке-железке чугун плавит, — пояснил Михась.
— Либо плавит, либо... — Винцесь покачал головой.
— Да, давно про него не слыхать, — согласился Михась.
Солдат поглядел в окно и залюбовался ловкими движениями Миколки. Под меткими ударами молотка шпильки ровным желтым бисером покрывали край огромной заплаты на подметке.
— Сноровист! — одобрительно сказал солдат.
— Мастерской, — отозвался Михась.
— Он у нас по любой части, — поддакнул Винцесь. — Смекалист.
— Такому — в школу, — сказал солдат.
— Придет герман — последнюю хату разобьет, а ты — «школа»! — с грустью проговорил Винцесь.
— Школа-то давно погорела, одна труба торчит, да и ту на печи растаскивают.
Солдат крикнул в окошко Миколке:
— Выдь-ка, малец, на минутку!
Миколка как был — с сапогом в руке — нерешительно вышел во двор.
— Приходи, малец, в Москву. В ученье определим. Нуте-с?
— Тоже скажешь! — усмехнулся Винцесь.
— А ты не бойсь, приходи, — повторил солдат.