Горячие сердца

— У меня в Москве батя, — серьезно сказал Миколка.

— Значит, как домой и приходи.

— Я ему подсоблять пойду.

— Подсоблять — дело правильное, — сказал солдат. — А только сперва поучиться надо... Ну, браток, чем мне тебя за сапог отблагодарить? Сапог для солдата — первейшее дело.

— Д-да, солдату без сапога... — согласился Михась.

— Только ты, малец, с меня много не спрашивай. Солдатская казна — шило да мыло, вот и все, что было. — Тут солдат перехватил восхищенный взгляд мальчика, устремленный на гармонь, повертел ее в руках, взял несколько нот и протянул Миколке: — Бери, голова!

Миколка даже попятился. А Винцесь испуганно замахал руками:

— Что ты, солдат! Это же ценная вещь!

— Ничего, пусть берет... Ты не бойся, малой, бери! — сказал солдат, и в его маленьких голубых глазах засветился добрый смешок. — Она при мне с самого Питера. Сквозь всю войну прошла. Да теперь, поди, не до игры будет. Поезд революции к станции подан, нас дожидается. В путь пора!

— Да тебе далеко ли? — поинтересовался Винцесь.

— Далеко не далеко, а до Москвы надо.

— Ишь, куда! — сказал Винцесь. — Не дойти, пожалуй.

— Что так?

— Далеко.

— Беда ли? Я к вам из большего далека пришел.

— Откуда, солдат?

— Из Румынии.

— Эх ты! — с оттенком восхишения воскликнул Михась. — В Румынии и я бывал... Солдатом.

— Может статься, и про Румчерад[8] слышал?

Михась ухмыльнулся:

— Слыхали!.. Из тех, что ли?

Солдат молча кивнул.

Винцесь покачал головой:

— Я этих ваших дел не понимаю, а знаю: Москва, она... — И он сделал такое движение рукой, словно хотел сказать, что, на его взгляд, Москва — на краю света. — Далека она, правда-то, о которой ты толкуешь. Не по нашим ногам.

— Мы — пехота, дойдем! — бодро отозвался солдат. — Где на возу, где на паровозе... В России не пропадем. Нынче все наше! — Он обернулся к Миколке и ласково сказал: — Нуте-с, Никола, бери гармонь. Клади-кось пальцы вот сюда... Нуте-с.

Солдат рукой прижал к ладам худенькие пальцы мальчика, перепачканные варом и дегтем.

— Бери да играй на здоровье!

— Ничего, дело нехитрое, — ободрил солдат и сказал, обращаясь к Михасю: — А ты, дядя, насыпь-ка мне своего самосада на дорожку... Крепок он у тебя, хорош. Ноздри рвет!.. Ну, бывай здоров, Никола. До свидания в Москве. Приедешь, что ли?

— Приеду, — тихо сказал Миколка, восхищенно глядя на солдата.

Тот потрепал его по волосам и, подумав, сказал:

— Чтобы не заплутаться тебе в жизни, вот надежный указатель. — И протянул измятый номер «Правды». — Иди прямой дорогой — придешь, куда надо.

К солнцу революции

Миколка с благоговением взял газету и спрятал в хате. Едва солдат скрылся за поворотом дороги, Миколка, не чуя ног от радости, помчался на звуки пастушеской свирели.

— Федот!

— Ау! Гармонь?!

— Глянько-сь, Федотушка!

Целый день мальчики провели на полянке, овладевая нехитрым инструментом.

Через несколько дней Миколкины пальцы уже довольно бойко бегали по ладам гармошки.

Вечером, когда Федот развел стадо по хатам, концерт продолжался во дворе гастелловской хаты. Под аккомпанемент дуэта — самодельной свирели и солдатской гармошки — над Плужинами понеслась грустная песня. На нее собирались жители деревеньки.

Ночью под слепым Миколкиным окошечком колебалось пламя лучины. Мальчик читал вслух затертый номер газеты.

Крестьяне слушали внимательно.

В эту ночь село долго не спало...

А к утру на деревне произошли большие перемены: пришли немецкие солдаты. Они угнали коров и, в отместку за выстрел, раздавшийся с одного из дворов, подпалили Плужины.

В числе первых сгорела покосившаяся хатенка братьев Гастелло. Тогда Михась и Винцесь откопали припрятанные винтовки и ушли в леса, где собирались белорусские партизаны для борьбы с интервентами. Миколка хотел идти с ними, но его за малолетством не взяли. Оставаться в деревне с бабами и малыми детьми он тоже не хотел. Он собрал тощую котомочку и пошел в Москву — к отцу. Далеко ли до Москвы, он не знал, но в голове крепко сидели слова солдата: «Где на возу, где на паровозе».

Сухарей в котомке хватило ненадолго, но солдат был прав: в России не пропадешь. И Миколка шел. Шел и был уверен, что дойдет до Москвы.

Вечерами в попутных деревнях, если глаза не слипались от усталости, Миколка доставал из котомки гармонь, и его звонкий голос нес в темноту страстный призыв:

На всенародный сход, на грозный, бурный сход
Иди, ограбленный, закованный народ!
Как равный на земле средь равных, бедный люд
Свои обиды, слезы, кровь отдай на суд!..

Хмурились брови слушателей, сжимались кулаки. Тихонько подхватывали напев: