Голубка

— Боюсь я ханжей смертельно,— говорила она будто в шутку, но была она совершенно искренна. Он понял все именно так и сказал ей в тон, будто так же шутливо:

— О, красивейшая из красивейших, вы недооцениваете меня. Я могу вам пригодиться не только в этом балаганчике, который вы тут устроили, и не только в той роли, которую вы мне отвели.

— Как? — спросила Нинка, вдруг становясь серьезной, почти трезво глядя ему в глаза.

— Вы прекрасная женщина,— продолжал он невозмутимо. — Но...

— Женщина — друг человека? — перебила она и расхохоталась.

— Вы прекрасная женщина,— повторил Сева.— Вы себя недооцениваете, уверяю вас.

Нина хохотала громко, так что на нее стали смотреть.

Из-за стола поднялся Усольцев и направился в их сторону. Она спиной чувствовала его тяжелый взгляд и чего-то испугалась.

— Рахмашенька,— сказала Нина, — вы все на свете знаете. Все. Вы никогда не слышали теорию о горбатеньких?

— О ком?

— О горбатеньких.

Усольцева кто-то остановил в трех шагах от них, и теперь он громко разговаривал, но смотрел он на Нину, она это знала.

— Живут на земле прелестные люди,— сказала она, глядя в лицо Рахмаше.— Муж и жена, оба красивые, молодые, полные сил и радости. Но вот два славных, два самостоятельных, а значит, гордых человека начинают ссориться, иногда и разводиться. Понимаешь, они любят друг друга, но они гордые, и ни один из них не хочет уступить. Тут и появляется горбатенький. Он умело утешает молодую женщину, брошенную, как ей кажется, и она думает: «Господи, есть на свете еще чуткие мужчины, мне же как раз не хватало этой чуткости...»

Усольцев подошел и встал сзади. Теперь, вблизи, Нина физически ощущала, как он смотрит на нее и как он пьян. Но глядела она по-прежнему только на Рахмашу.

— Вот почему у горбатеньких всегда такие красивые жены,— сказала она.

Усольцев сказал из-за ее спины: «Разрешите?» И взял ее за руку.

— Разрешите, Сева, я хочу с ней поговорить.

Рахмаша пожал плечами.

— Спросите, хочет ли она.

— Хочет,— сказал Усольцев.— Пойдем!

Он повел ее, как маленького ребенка, крепко ухватив за руку выше локтя.

— Я подожду здесь,— сказал Рахмаша очень ровно ей вслед.

Она вышла за Усольцевым в темный тамбур и не почувствовала сразу холода. Усольцев стал ее целовать, и она подставляла ему губы, глаза и снова губы, она знала, что так будет, и сама желала этого.

— Взбалмошная, взбалмошная девчонка,— говорил тот, наклонясь и целуя ее в шею, потом оттягивая вырез платья и целуя в грудь.— Ты глупая, разве так можно! Разве так поступают!

— Можно... Поступают...— говорила она, находя в темноте губами его висок и целуя его.

— Зачем тебе Сева Рахманин?

— Он мне не нужен. Так же, как и ты, впрочем. Мне сейчас никто не нужен, мне сейчас просто хреново здесь. Женя — прекрасный человек, я ей желаю счастья, но мне с ней рядом всегда тяжело. Да, с ней тяжело. Она слишком многого требует от людей, а я дурная и слабая.

— Такую я тебя и люблю,— сказал Усольцев.— Дурную и слабую.

— Перестань. К тебе приезжают жена и дети. Что ты скажешь жене?

— Ничего не скажу.

— Ну да, это же ты, кажется, говорил: все, что женщина тащит в дом, мужчина оставляет за порогом.

Нина теперь вздрагивала от холода, и Усольцев обнял ее за плечи, крепко прижимая к себе.

— Господи, говорите так и думаете, что вы хорошие. И гордитесь этим! А в чем же вы обвиняете нас? В том, что мы постояннее мужчин? Что мы постояннее в своих чувствах?

Нина вдруг заплакала. Силилась разжать его руки, потом сказала: «Ну, пусти же!» Она села на корточки, прижавшись к холодной деревянной стене, и так продолжала плакать.

— Вы такие все, вы и нас такими стараетесь сделать. Все женщины трясутся, когда я подхожу к их мужьям, а те суют мне свои рабочие телефончики, чтобы потом позвонила... Но те и другие думают обо мне: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!»

Усольцев молчал.

Нина плакала и вытирала мокрое лицо о свои коленки.

— Женщина без семьи как дом без крыши, каждый может туда заглянуть и наплевать. Мне, как и другим, нужна только семья. Ты ведь знаешь это. Так иди скажи им, что я еще живой человек и мне хуже, чем им. Я делаю других только несчастными, но я несчастна тоже, и здесь, в Ярске, мне одной холодно, как на дне могилы! Я еще живая! Живая!

У нее была истерика, и Усольцев сказал:

— Успокойся.

Она молча сидела, щеки у нее были холодные от замерзших слез.

— Встань,— говорил он.— Встань, я тебя отряхну. На кого ты похожа? И забудь все свои глупости, я не слышал их. Я знаю, что я тебе нужен. Это единственное, что я хочу услышать.

Вздыхая, она поднялась и стала в темноте поправлять прическу. Потом вытерла лицо его платком и вернула.

— Нужен,— сказала она.— Ты мне нужен, чтобы вот так поплакать. И можешь не слушать. Я знаю, что никто не слушает, никому это не нужно. Пойдем?

— Вместе? — спросил он.

Она вздохнула еще раз глубоко, проговорила: