Голубка

Женщина-регистратор поздравила, вручила им документ, раскупорили шампанское, разливая на пол. Елинсон лез целоваться и плакал, пьяный от радости.

На улице Женя и Виктор отказались ехать в машине и пошли в общежитие пешком.

— Знаешь,— сказала Женя, помолчав,— давай, чтобы у нас не было так.

— Как?

— Вот как они рассказывали. Про мужа, про жену... Чтобы даже в шутку у нас такого не было. Я люблю своего отца, я из-за него фамилию оставила. Но вот он шутит так противно, а знаешь, как он любит маму? Он даже не представляет, что можно ухаживать за другой женщиной. И она. Она с девятнадцати лет все за ним по геологическим партиям...

Был теплый для Ярска день, что-то около минус двадцати. Блестел снег. Они шли в куртках, валенках, никто бы не подумал, что они только вышли из загса. И хорошо, что никто бы не подумал. Окна в домах были покрыты льдом, под форточками висели авоськи с мясом.

— Мы однажды сидели,— говорила Женя,— а мать рассказывала про свою жизнь. Как хлеб выменивала на одежду, как доставала дрова... Отец работал и никогда не думал о себе. Он бы, наверное, давно умер, если бы ему не напоминали, что нужно поесть или поспать. А я спросила: «Мам, сколько тебе тогда было?» — «Двадцать»,— отвечает. «А ему? Отцу?» — «Ему двадцать один». Я подумала вдруг: а сейчас девчонки в двадцать только о чулках да кинофильмах думают. Совсем мы какие-то некрупные по сравнению с родителями, правда?

В общежитии они зашли в комнатку Усольцева и стали примерять его костюмы на Виктора.

Своего у Виктора еще не было.

Выбрали один, темно-синий, хотя он и был великоват. Нашли подходящую сорочку и галстук. Женя смотрела, как неумело Виктор завязывает галстук, подумала: «Как мой отец. Он тоже галстуков не любит. Придет с какого-нибудь совещания, снимет галстук и зашвырнет в угол».

Женя сказала:

— Примеряй, я пойду к себе.

Усольцев лежал на кровати и листал книжку. Он спросил:

— Нинка с вами ездила? Ты вот что. Ты увидишь, передай ей, что я просил зайти. Нам нужно поговорить, на днях жена приезжает.

«Чего это он рассказывает мне про свою жену?» — подумал Виктор.

— Ваша жена? — спросил он, видя в зеркале Усольцева.— Скажите, а вы жену любите? — Он поправился:— Любили, когда женились?

Вопрос прозвучал наивно. Усольцев смотрел в книжку, нос у него в профиль был великоват. Он мог, наверное, не отвечать. Непонятно зачем, но он ответил серьезно:

— Видишь ли, мы давно поженились, это сейчас не объяснишь. Когда проживешь с наше...

Он повернулся и стал смотреть на Виктора, на его лицо в зеркале и на свой костюм, который он мог видеть на Викторе со спины.

Виктор с самого начала понимал, что вопрос его был не к месту и вообще весь этот разговор, который так нескладно завязался. Но он сказал:

— Я буду всегда любить. Сколько бы я с ней ни прожил, все равно.

Он не столько обвинял Усольцева, даже вообще не обвинял его, он утверждал свои чувства. Будто бы тем, что он говорил, он защищал свою любовь перед будущим, которое по примеру Усольцева угрожало и ему.

— Я знаю,— говорил он, волнуясь,— вы думаете: «Все мы это говорим, но проходят годы, мы изменяемся, изменяются наши чувства, отношения, взгляды». Я ведь знаю, что вы так думаете, но я никогда не поступлю так, как вы. Честное слово.

Усольцев закрыл книгу, сел. Он, наверное, имел право посмеяться над наивным призывом к постоянству, он мог обидеться, оба они это понимали. Он был зрелый, очень опытный, тертый жизнью человек, Усольцев. Он не обиделся, не рассмеялся, смирно сказал:

— Ладно, ладно. Каждому свое. А Нинке ты передай, что я просил. Это важно для нас обоих, поэтому не забудь, пожалуйста, передай. Костюм сидит на тебе вполне прилично. Иди покажись Жене.

Женя между тем перетряхивала свои платья, примеряя их одно за другим и не торопясь снимать.

Она поставила зеркало на пол, прислонила его к столу и смотрела на себя удивленно, стараясь понять, что же в ней изменилось с тех далеких дней, когда она приехала сюда, а потом встретилась с Виктором.

Она смотрела на себя в зеркало, и ей не хотелось расставаться со своим изображением. Ей нравилось переодеваться и глядеть на себя в разных платьях, которые ей и дальше не суждено будет носить. Она это знала.

Она вплывала то в голубой цвет, то в зеленый, то в красный, каждый раз сама себе удивляясь, волнуясь от забытых ею чувств.

Она опустилась на пол перед зеркалом, чтобы лучше себя видеть, и будто рассматривала постороннего ей человека, оценивала, поражалась и говорила: «И не уродливая совсем эта женщина». Ей показалось, что сейчас она представляет себе, как наряжали в старые времена невесту ее подруги и как она плакала, понимая, что такой ей больше никогда не быть.

Она сама чуть-чуть бы всплакнула, самую малость, без горечи и боли, а также, почти играя, сочувствуя себе и жалея себя.

Но в дверь постучал Виктор, спросил:

— Что ты делаешь? Открой.

— Это секрет,— ответила она, сидя так же на полу и жалея, что он помешал и прервал игру ее фантазии и чувств.