Голубка

Он видел откинутую голову, едва подсвеченное уличным светом лицо.

За тонкой матовой шеей шло просто белое, длинное, которое продолжалось до самых ног, оно как бы само собой складывалось в крылья.

Такую, замершую, белую, ночную, очень тревожную, он запомнил.

Наверное, он шевельнулся или сильно вздохнул. Женя с грохотом скатилась со стола, забралась под одеяло и пискнула оттуда:

— Ой, кто-то смотрел.

— Я смотрела,— сказала Вера.

— Нет. Это он,— ответила Женя.— Спроси, он спит?

— Да спит,— сказала Вера, отворачиваясь и зевая.— Ты одна такая баламутка нервная.

Между тем подходил новогодний праздник. Девчонки суетились, закупали продукты, обзванивали народ. Убирались.

Обычно Вера говорила по субботам:

— Сейчас придет санкомиссия. Вытрите скорее пыль на приемнике и на окне.

Действительно, тотчас же появлялась санкомиссия. Они смотрели, есть ли пыль на приемнике, на окне, сообщали: «Здесь чисто. Поставьте им четыре».

На этот раз помыли полы, протерли влажной тряпочкой книжную полку, шкаф. Выколотили пыль из медведя.

Медведь недовольно урчал, а в помещении ясно запахло свежим деревом и мандаринами.

Виктор, может быть, впервые понял, что наступает Новый год, тот самый, когда нужно привыкать писать новую цифру (в детстве это его изумляло и пугало), когда нужно немного радоваться и немного грустить.

Теперь Виктор не бегал, не волновался, даже не почувствовал до конца святости приходящего, он просто затосковал.

Девчонки занимались сборами в то самое одинокое зимовье в тайге, которое разыскали Гена Мухин и Юрочка Николаевич.

Они жалели Виктора, но не могли не идти, ребят насчитывалось гораздо больше. Они подвинули к его кровати праздничный стол с яблоками, вином, всякими вкусными вещами. Женя с Жуховцом сходили в тайгу и принесли елку. Смеясь, рассказывали, как загребали валенками снег, искали и нашли елку, которая валялась около дороги, кем-то уже срубленная.

Девчонки долго прикидывали, где бы ее поставить, но места не было, и кто-то предложил прибить елку к потолку вверх ногами.

Никто бы не мог сказать, что это некрасиво. Женя уже фантазировала. Что, если бы в больших залах на Новый год вместо люстр вешать такие елки-люстры, было бы очень красиво!

Стеклянных игрушек не нашлось, повесили все самое натуральное: яблоки, конфеты, печенье. Кто-то резонно заметил, Мухин, что ли: «Если она свалится, жертв никаких не будет».

На верхушку, которая теперь оказалась внизу, прицепили плитку шоколада, которую предложили выдать в премию тому, кто на Новом году придумает лучшую шутку. Но тот же Генка Мухин заметил, что Виктор (он без улыбки издали смотрел на него) идет вне конкурса: большей шутки, чем заболеть на Новый год, все равно никто не придумает!

На улице гремели МАЗы и тракторы, все они ехали из тайги и везли елочки.

Потом в окошке просинело. Прозрачные голубые сумерки сошли на землю. Из труб вертикально пальнули в небо темные дымы: в Ярске затопили печи, и, между тем как совсем темнело, дымы становились белей и белей.

Комната наполнялась народом, все суетились, упаковывали яблоки («С нездоровым румянцем»,— как сказал Мухин), примеряли лыжные крепления.

Виктор лежал, отвернувшись к стене, стараясь не слышать сборов.

— Кто умеет сочинять шуточные телеграммы? — спрашивала Вера.— Витя, хоть бы ты помог мне,— попросила она, садясь на кровать.

— Смотри,— сказал он,— этот рисунок на стене похож на море, правда?

— Правда,— сказала Вера.— Тебе надоело лежать, да? Но мы будем думать о тебе. Когда будут бить куранты, мы назовем твое имя. Кто взял чернила для авторучек? — закричала Вера.— Женька, ты чернила не брала?

— Я ими синила белье,— сказала Женя.

Виктор взял одну телеграмму и написал:

«Голубка, желаю тебе счастья. В.».

В комнате кричали:

— Все взяли? Свечи не забыли?

— Лыж не ломать, Юрочка Николаевич комсомольский билет отдал в залог...

— А что же паспорт?

— Паспорт, военный билет, профсоюзный, пропуск, бюллетень и книжку ДОСААФ...— перечислял Генка Мухин,— он заложил еще в прошлом году.

— Рахмаша, почему ты ничего не закладываешь?

— Он ждет своей очереди, пойдем, ребята!

— Слушайте,— кричал Жуховец и читал стихи, которых никто не слушал: — «Пью вино, вот этот звездный сок, за вольфрама светлый волосок и скажу под градусами даже, жизнь моя вся...»

— Шампанское не взорвется от мороза?

— «Жизнь моя вся — в электромонтаже!»

— Вино и транзистор завернули в одеяло. Генка, может, твою гитару тоже завернуть?

— Хочешь, я тебе прочту отрывок из поэмы «Веселые висельники»? — спрашивал Жуховец Виктора.

Все смеялись, гремели лыжами, вынося их в коридор.

Вернулась в комнату Женя, уже в лыжном костюме, в теплой шерстяной шапочке, в ботинках.

Она встала над Виктором и молча смотрела на него. Она все понимала: и про его состояние, и про его тоску.

— Ну, чего ты? — спросила она будто с вызовом, скрывая свою жалость и смятение за улыбкой. И такая она сразу стала для него близкой и понятной!

— Вот, на Новый год прочтешь, ладно?

Он отдал сложенную, нагретую под одеялом бумажку.

— Будет исполнено, товарищ больной,— сказала она почти бодро и засунула телеграмму в карман лыжных брюк.