Голубка

— Ерунда. Самая страшная книга — это медицинский справочник. Читаешь и думаешь: все, что тут написано, есть и у меня... А вы молчите,— говорила она Виктору.— Грипп — это средство от болтовни.

«Болтовня» было ее ругательным словом. Виктор понимал, что она не забыла прочтенных им стихов из ее тетради. И долго не забудет этого.

Она никому не позволяла знать о ней больше, чем надо. Если кто-либо был настойчив, она отделывалась шуткой. Она любила говорить:

— Никто меня не знает. Мое сердце как обратная сторона Луны. Я и сама себя не знаю.

С Виктором Женя была внимательна и ровна, оба они понимали, что это пока он болен. Пока он плох.

Он ничего не мог есть, только пил горячее молоко. У него кружилась голова, носом шла кровь.

События, разговоры, приход и уход девочек — все проходило через него зыбко, неясно, как во сне.

Вдруг появлялся Юрочка Николаевич, молча издали смотрел на Виктора.

Странно-расплывчато доносились голоса:

— Что нужно достать?

— Курятину. Ему обязательно прописали бульон.

— Где ж ее... Может, слетать в Иркутск?

Откуда-то, словно из-под кровати, встал над ним Леша Жуховец, сказал быстро:

— Я тебе стихи прочту: «Ярские звезды зажглись от костров, с Новым годом, товарищ, будь здоров!»

— Ты этот... я знаю. Ты «Корчеватель»,— сказал Виктор.

— А! — сказал Жуховец.— Что вспоминать! Ты послушай еще: «В этой кипучей и плановой буче пусть каждый встанет и тост отчубучит!»

Виктор тихо засмеялся. Ему понравилось слово «отчубучит». У белобрысого Жуховца были вытаращенные, безумные какие-то глаза.

— Читай,— сказал Виктор.

— Сколько угодно,— ответил Жуховец, еще приподнимаясь над его лицом.— Это хохмы к Новому году. Вот: «За освоенье родной стороны, а также Луны с другой стороны!»

«А Женя говорила так про свое сердце...— думал Виктор, глядя на Жуховца.— И Жуховец Леша тоже это знает. Он про нее писал или вообще?»

Потом опять все меняется, все нестройно чередуется. На кровать садится Нинка. Она берет руку Виктора и гладит ее.

— К Усольцеву семья приезжает,— говорит она.

Виктор кивает. Он понимает Нину, ей плохо.

— Шварц им выделил секцию, плохонькую. Две комнатки и кухню. Ты хороший,— шепчет она, а потом смотрит на очкастую Веру и говорит: — Сегодня меня уборщица спрашивает потихоньку: «Что, эти анжинерши мужа на двоих завели?»

— Так и спросила? — ахает Вера.

— Ага. Девчонки по общежитию еще слухов добавляют.

— Ну надо же,— говорит Вера и весело смотрит на Виктора.— Вот кретины!

Однажды появляется незнакомый щуплый парнишка, голубоглазый, в очках. Девчонки говорят: «Генка Мухин». Виктор откуда-то знает эту фамилию. Кажется, в «Комсомолке» читал. Ведущий инженер, что-то проектировал и вообще. Да и Чуркин называл мухинскую эстакаду.

Генка разговаривает с Женей, изредка взглядывая на Виктора.

— Нашли зимовье пустое, километрах в десяти. Прямо у входа — елка... Для Нового года сойдет. Нарисовал я медведя, говорят, морда у него терпимая, а вот туловище... Такое, как будто ему стыдно.

— Уже отнесли?

— Юрочка Николаевич нес, дул ветер, а ему как за стеной.

— Машка твоя будет?

— Не знаю, если няньку найдет...

— Неужели не с кем оставить ребенка?

— А ты как думаешь! Тут за нянек идет борьба. Один мой инженер нашел какую-то развалившуюся бабушку, на руках внесли на второй этаж. Уехал в отпуск, оплатили ей вперед, вернулись: ее уже на руках унесли в другой квартал! Прежде чем обзаводиться семьей, обзаведись нянькой,— говорит Генка и все смотрит в сторону Виктора.

Вера отвечает:

— Женьке это не грозит, ей производственные сны снятся. Вчера всю ночь бредила дренажной галереей.

— Это нарушение техники безопасности,— говорит, усмехаясь, Генка и уходит.

Виктор чувствует, что Генка в этой комнате занимает особое положение. Хотя девчонки о нем не говорят. Он ближе к ним, чем все, кто был до сих пор. У них какой-то свой, необъявленный мир, который не в словах, даже не в недосказанности. В глазах или просто в воздухе, что ли; Виктор и сам бы не объяснил, откуда он это понял.

Но среди всех, кто сюда ходит, кто говорит, интересуется его здоровьем, он всегда чувствует Женю.

Он уже с закрытыми глазами может представить каждую минуту, где, в каком месте комнаты она находится, что делает. Он уже знает, когда ей приходить с работы, и слушает, как застучат в коридоре ее валенки.

Вот она входит боком в комнату и стоит у порога, вся заиндевелая, неподвижная. Она смотрит издалека на Виктора и улыбается ему. Но лицо у нее темное, замерзшее, вместо улыбки получается гримаса.

Она горстями вынимает из карманов скомканные деньги, говорит:

— Ой, есть хочу.

— Вам зарплату давали? — спрашивает Вера.

— Ага. Только почему-то много вычли.

Она садится около Виктора и прикладывает руки к его одеялу, как к печке.

— Нельзя быть таким индивидуалистом,— говорит, морщась, она.— Я сейчас иду, а возле нашего дома собака кашляет. Понял?

— Положи лимон и иди умойся,— говорит Вера.

— Ребята были? — спрашивает Женя и сосет какой-то старый лимон. —А врач? Что он сказал?

— Был врач, а потом приходила сестра,— отвечает Вера.— Укол делали.

— Холодно там? — спрашивает Виктор только затем, чтобы Женя опять подошла к нему.