— Особый заказ президента Сноу. — Стилист расстегивает чехол, под которым оказывается одно из венчальных платьев, знакомых мне по фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, приталенный силуэт и рукава, ниспадающие до пола. И жемчуг. Он повсюду. Нашит на платье, на веревочках, обхвативших горло, на диадеме для вуали. — Зрительское голосование окончилось уже после объявления о Квартальной бойне, а ведь на улице была зима. Президент велел, чтобы сегодня вечером ты появилась в этом. Нашего мнения никто не спросил.
Я потираю между пальцами шелк, пытаясь понять, чего добивается Сноу. Наверное, хочет, чтобы мои унижение, мука, боль потери были заметнее в ярком свете прожекторов. Превратить свадебное платье в могильный саван — это так жестоко, так дико, что удар попадает в яблочко. Сердце ноет, словно его разрезали тупым ножом. С трудом выдавливаю:
— И в самом деле, не пропадать же такой красоте.
Цинна бережно помогает мне облачиться. Неуютно передергиваю плечами.
— Оно и раньше было таким тяжелым?
Помню, некоторые платья немного жали, но ни одно не весило целую тонну.
— Пришлось кое-что изменить из-за освещения, — объясняет стилист.
Я киваю, хотя не заметила внешней разницы. Цинна сам надевает на меня вуаль, украшения, туфли. Завершает мой макияж. Велит немного пройтись.
— Великолепно выглядишь, — замечает он. — Только помни, Китнисс, корсаж очень сильно притален, поэтому не вздумай поднимать руки над головой. По крайней мере, пока не начнешь кружиться.
— А что, придется? — уточняю я, подумав о прошлогоднем платье.
— Цезарь наверняка попросит. А если нет, предложи сама. Только не сразу. Припасем это на сладкое.
— Лучше дай знак когда, — прошу я.
— Хорошо. Ты как-то подготовилась к интервью? Знаю, Хеймитч предоставил вас обоих самим себе.
— Как-нибудь проскочу, — срывается у меня с губ. — Самое интересное, что я даже не волнуюсь.
И это чистая правда. Президент может ненавидеть меня сколько его душе угодно, но сегодня публика — у моих ног.
И вот вся наша компания собирается у дверей лифта. Пит одет в элегантный смокинг и белоснежные перчатки. Так наряжаются женихи на свадьбу — здесь, в Капитолии.
У нас дома все гораздо проще. Невеста обычно берет напрокат платье, успевшее повидать сотни свадеб. Жених одевается во что-нибудь чистое — главное, не в шахтерскую робу. Парочка идет в Дом правосудия, заполняет несколько документов и возвращается домой, к родным и друзьям. Те, кто могут себе позволить, устраивают небольшой ужин с тортом. Когда новобрачные переступают порог семейного дома, гости поют им особую песню. Жители Дистрикта номер двенадцать обзавелись еще собственной традицией: двое должны растопить печку, поджарить хлебец и вместе съесть его. Старомодный обряд, конечно, однако у нас без этого хлебца и свадьба — не свадьба.
За кулисами собрались остальные трибуты. Они негромко переговариваются, но разом умолкают, увидев меня и Пита. Все так и стреляют глазами по белому платью. Завидуют красоте? Впечатлению, какое оно произведет на публику?
Первым обретает голос Финник:
— Только не говори, что это была идея Цинны.
— Ему не оставили выбора. Так решил президент, — отвечаю я, словно защищаясь. Никому не позволю неуважительно отзываться о моем гениальном стилисте.
Кашмира отбрасывает летящие белокурые локоны за спину и, процедив: «Ну и видок у тебя!» — тащит братца вперед, чтобы возглавить процессию.
Пора выходить на сцену. Трибуты выстраиваются в очередь. Чувствую себя совершенно сбитой с толку. Вроде бы злятся все, но при этом кое-кто бросает сочувственные взгляды, а Джоанна Мэйсон даже останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье, и говорит:
— Заставь его заплатить за это, да?
Не поняв, о чем речь, на всякий случай киваю. И только когда мы уже сидим на сцене, когда Цезарь Фликермен начинает брать интервью, до меня впервые доходит, насколько разгневаны победители, насколько обманутыми они себя чувствуют. Большинство из них ведет свою — очень тонкую, по-настоящему тонкую игру, стараясь уколоть и правительство, и в особенности президента Сноу. Есть, правда, люди вроде Брута и Энорабии, которые просто вернулись на шоу, а кое-кто слишком напуган или обкурен, чтобы присоединиться к общей атаке, однако многим хватает ума и храбрости вступить в борьбу.