Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

— Кошмар. — Голос Эффи дрожит от подступающих слез. — Что за мысли… Разве так можно, Пит! Ни в коем случае. Ты только навлечешь беду на себя и Китнисс.

— Вынужден согласиться, — цедит Хеймитч.

Цинна и Порция не говорят ни слова, но лица у них чрезвычайно серьезные. Разумеется, они правы. Мне тоже не по себе — и все-таки здорово он придумал!

— Кажется, сейчас не самое подходящее время упоминать, что я повесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крейна, — срывается у меня с языка.

С минуту никто не верит своим ушам, а потом на мою голову обрушивается неодобрение, равное по весу тонне кирпичей.

— Ты… повесила… Сенеку Крейна? — выдавливает Цинна.

— Ну да. Хвастала своими способностями вязать узлы, и он как-то сам собой очутился в петле.

— Ох, Китнисс, — приглушенно вздыхает Эффи. — Как ты вообще обо всем узнала?

— Разве это секрет? — бросаю я. — Президент Сноу не делал тайны из его казни. По-моему, даже был рад, что я в курсе.

Она поднимается из-за стола, прижав салфетку к лицу, и уходит.

— Ну вот, теперь и Эффи расстроилась. Надо было солгать, будто я стреляла из лука, словно пай-девочка.

— Можно подумать, мы с тобой сговорились, — еле заметно улыбается Пит.

— А разве нет? — осведомляется Порция, надавив пальцами на закрытые веки, будто бы от слишком яркого света.

— Нет. Никто из нас до последнего не представлял, чем займется на индивидуальном показе… — Я смотрю на Пита с какой-то новой признательностью.

— И знаешь что, Хеймитч? — подает он голос. — Мы решили обойтись без союзников на арене.

— Вот и отлично, — цедит ментор. — Не хватало еще, чтобы мои старые приятели гибли там из-за вашей непробиваемой глупости.

— Мы так и подумали, — отвечаю я.

Остаток ужина проходит в молчании. Когда мы встаем, чтобы удалиться в гостиную, Цинна приобнимает меня.

— Идем, поглядим результаты показов.

Усаживаемся вокруг телевизора. Эффи с заплаканными глазами присоединяется к нам. На экране мелькают лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и под каждым снимком набранные очки — в пределах от одного до двенадцати.

— А ноль еще никогда не давали? — интересуюсь я.

— Все однажды случается в первый раз, — отзывается Цинна.

И оказывается совершенно прав. Потому что мы с Питом получаем по дюжине — впервые в истории Голодных игр! Впрочем, никто не спешит обрадоваться.

— Зачем они это сделали? — выпаливаю я.

— Чтобы другим игрокам не осталось другого выбора, как прикончить вас, — ровным голосом поясняет Хеймитч. — Идите спать. Глаза бы мои на вас не глядели.

Пит молча провожает меня до дверей и хочет уже попрощаться, но я обвиваю его руками, прижавшись лицом к могучей груди. Теплые ладони скользят вверх по спине, и он зарывается лицом в мои волосы.

— Прости, если я все испортила, — вырывается у меня.

— Не больше моего, — отвечает он. — Кстати, для чего ты это затеяла?

— Сама не знаю. Может, хотела им показать, что я не просто пешка в руках Капитолия?

Пит усмехается: наверняка вспомнил ночь накануне последних Голодных игр. Мы были на крыше, оба не в силах заснуть, и он сказал что-то в этом роде. Тогда до меня не дошло, о чем речь. А теперь доходит.

— Мне это знакомо, — кивает Пит. — Не то чтобы я уже сдался. То есть мы опять сделаем все, чтобы ты выжила, но, положа руку на сердце…

— Положа руку на сердце, ты сейчас думаешь: президент Сноу отыщет способ разделаться с нами, даже если мы победим.

— Да, это мне приходило на ум, — признается он.

Вот и мне тоже приходило. Не раз и не два. Но что, если обречена только я, а для Пита еще осталась надежда? В конце концов, кто вытащил те злосчастные ягоды? Зрители не усомнились, что им тогда двигала одна лишь любовь. Может быть, президент пожелает сохранить его, уничтоженного, с разбитым сердцем, как живой пример в назидание прочим?

— По крайней мере, все ведь поймут, что мы не сдались без борьбы? — говорит Пит.

— Поймут, конечно — киваю я.

И в первый раз личное горе, охватившее меня с той минуты, как объявили Квартальную бойню, отступает на задний план. Мысли вдруг возвращаются к старику из Одиннадцатого, застреленному на глазах у толпы. К Бонни и Твилл. К восстаниям, о которых почти ничего не известно. В самом деле, все дистрикты будут пристально наблюдать, как я отреагирую на смертный приговор, на эту последнюю жестокость президента Сноу. Будут ждать знака: не напрасны ли их труды, их терзания. Если я до последнего вздоха продолжу борьбу, Капитолий убьет мое тело… но не душу. Лучшего способа вдохновить мятежников и не придумаешь.

Красота затеи еще и в том, что спасти другого участника ценой собственной смерти — само по себе акт неповиновения. Отказ выступать на арене по навязанным сверху правилам. И ведь как ловко он совпадает с легендой, придуманной для публики! Да, если уцелеет Пит… восстание только выиграет. Мертвая, я принесу больше пользы. Меня провозгласят мученицей за правое дело, мое лицо будет красоваться на знаменах. Людей это подстегнет куда сильнее, нежели все, что я сделала бы при жизни. Тогда как Пит нужен всем, даже с разбитым сердцем: уж он-то сумеет переплавить свою боль в слова, от которых мятежники переродятся.