Голод и тьма

По дороге в Кремль Анфиса ахала, увидев Пожар и то, как мостят его новыми камнями, как где-то вдали строят мост через реку Москву, как в Кремле строятся новые части дворца, новые храмы и другие помещения. Чтобы отвлечься, я ей сказал говорил:

– Видишь, Анфиса, се для того, чтобы у людей работа была, дабы они семьи свои прокормить могли, и не умерли от голода.

– Добро, Алексею. Эх, кабы мать и отец мои были живы…

Я приобнял ее, вспомнив трупы, лежавшие на соломе в Давыдове. Во дворце мы разделились – Анфиса пошла с Женей, я же в расстроенных чувствах пришел на урок сначала к Федору (он попросил меня подтянуть его по некоторым дисциплинам, а Борис сказал мне, что утренние уроки будут лишь с Федей), а затем и к царевне. Первое, что я увидел – Ксения рассказывала Анфисе, а та слушала, причем у обеих были улыбки на лице. О чем они говорили, я не узнал – увидев меня, они сразу замолчали. Я, как обыкновенно, поклонился Ксении, а та ласково мне улыбнулась и сказала:

– Добрая у тебя Анфиса, княже. И смышленая зело!

Анфиса покраснела и уселась в уголке, а я начал очередной урок. Лишь в конце, чтобы не отвлекать Ксению от занятий, я сказал ей:

– А я потом к Марии Григорьевне схожу. А ты, Анфиса, вернешься домой с Евгенией. И не спорь, – сказал я, увидев, что она хочет возразить. – Одна не пойдешь, город большой, тут всякие люди бывают.

– Добро, – поклонилась Анфиса. Эх, подумал я, насколько же проще с девчонками семнадцатого века. Моя сестра в том же возрасте чего только не вытворяла, да и седые волосы у мамы появились именно в этом возрасте.

Приняли меня в частных апартаментах Бориса. Кроме нас с ним, не было никого, слуги накрыли стол и бесшумно удалились, остались только три служанки. Затем открылась дверь, и вышла царица.

Даже несмотря на лишний вес (который, впрочем, в это время не считался минусом) и возраст, Мария Григорьевна была красавицей – статная, одетая в тяжелое платье из темного материала, с таким же кокошником. Прекрасное лицо ее не портила даже печать властности. Светлые рыжеватые брови, иссиня-голубые глаза, правильной формы нос, губы, за которые иная модница конца двадцатого века была бы готова на все… Так вот в кого пошла Ксения породой, подумал я.

Я низко, до земли, поклонился, но царица лишь рассмеялась.

– Слыхала я про тебя, княже. Человек из дальних краев и дальних времен… Девки мои ничего никому не скажут, а ты уж веди себя, как умеешь. Помолимся, а потом садись, поснедаем, чем Бог послал.

Мы помолились, поклонились, и перекрестились на иконы, затем сели. Мария Григорьевна расспрашивала меня про Русскую Америку, про Лизу, про то, как живут женщины в наших краях. Узнав, что у нас никто волосы не прячет, кроме как в церкви, да и что отношения намного более свободные, она, к моему удивлению, лишь кивнула:

– Может, так оно и лучше, как у вас. Только мы тут уж по-своему. А как у вас… там, где ты родился?

Пришлось ей кое-что рассказать и о нашем времени. Я, конечно, ничего не рассказал ни про свободную любовь, ни про разные другие особенности жизни в Америке и Германии моего времени, которые могли прийтись царице не по душе. Выслушав меня, она чуть улыбнулась и промолвила:

– Вижу, что ты правду говоришь, да недоговариваешь. А скажи, княже, батюшку-то моего как вспоминают?

Я начал мямлить, а она невесело рассмеялась:

– Значит, тоже говорят, что душегубом он был? Был, чего уж скрывать, токмо служил он государю Иоанну Васильевичу верой и правдой, да и погиб он на войне. Но вот говорил он нам – делай добрые дела, дабы Господь простил мне хоть некоторые грехи мои. Семью свою любил, и нас таковому научил. Потому я и Федьку своего, и Ксюшу более жизни своей люблю.

А Федька мой души в тебе не чает, и любит он ратную службу у твоих людей. Да и Ксюша говорит, мол, научил меня княже самым разным наукам, и добрый он человек. А вот скажи, что с детками моими в твоем прошлом было?

Я замешкался, а она сказала строго:

– Смотри, княже, не скажешь правды, какой она горькой бы ни была…

– После смерти государя изменили ему все, – выпалил я. – К царю Федору Борисовичу пришли князь Василий Рубец-Мосальский и с ним дьяки Молчанов и Шерефединов, и задушили его и тебя. Самого царя убил подьячий Иван Богданов.

– А Ксению?

– А ее взял себе самозванец наложницею, многажды надругался над ней, а после отдал ее в монастырь. Но, государыня, такового не будет, для того мы и здесь!

– Ведаю сие. Потому и готова тебя выслушать про твоего Митьку Пожарского. Была его мать у меня верховной боярыней, да спутались Пожарские с Романовыми.

– Но не сама же она, государыня, а род её, Беклемишевы. А почто она должна за родню свою в ответе быть? Прости ее, государыня!!

Царица сначала взглянула на меня грозно, да так, что я сразу вспомнил, что она дочь Малюты. Потом она вздохнула и чуть слышно сказала:

– Добро, княже, прощу я ее. А расскажи мне про Митьку.

Я минут десять пел соловьем о том, какой он умный, смышленый, и про его геройства на юге. Она слушала молча, потом сказала: