Голод

– Треснула его же аляповатым канделябром.

Голод фыркает, но тут же вздрагивает от боли.

Это рефлекс – я протягиваю руку и приглаживаю его волосы, пытаясь утешить. И, наверное, это плод моего воображения, но, клянусь, Жнец льнет головой к моей руке.

– Я не знаю, жив он или нет, – признаюсь я.

– Надеюсь, что да, – говорит Голод, и в его словах звучит скрытая угроза. – У нас с ним остались незаконченные дела.

По спине у меня пробегает холодок. Как я вообще могла думать, что Эйтор так же страшен, как Голод, – загадка. Да он Жнецу в подметки не годится.

– Что еще… произошло, пока меня не было?

Я долго молчу, вспоминая все злодеяния этого вечера.

– Я убила человека, – признаюсь я.

Мне кажется, я вижу, как брови Голода взлетают вверх. Он пытается приподняться.

– Как это случилось?

В этом вопросе звучит неуместное любопытство.

Отводя взгляд, я говорю:

– Он поймал меня сразу после того, как я нашла тебя…

– После того, как ты нашла меня?

В голосе Жнеца слышится странная нотка, и я думаю: кажется, он понял то же, что недавно поняла я. Я готова не просто спасать его – я готова сражаться и убивать ради него.

– Расскажи мне все по порядку, – мягко говорит он. – Ничего не пропускай.

Я начинаю рассказывать, продолжая гладить его по волосам и вспоминая события последних нескольких часов.

Всадник почти все время молчит, хотя, клянусь, в этой тишине между нами что-то незаметно меняется. Не знаю что.

Когда я заканчиваю свой рассказ, Голод лежит молча, в раздумьях.

– Ты уже дважды спасла меня, – говорит он наконец. – Почему? Зачем, если я причинил тебе столько боли?

Похоже, он отчаянно хочет знать ответ.

Я осторожно кладу руку ему на щеку.

– Не знаю, Голод. Потому что я дура, наверное. И потому что слишком любопытная. Но главное – потому что ты мне нравишься так же, как я тебе.

Видя, как светятся в темноте глаза Жнеца, я почти уверена: если бы у него сейчас были руки, он бы притянул меня к себе и поцеловал. А так мы просто жадно вглядываемся друг в друга.

– Что с тобой случилось, когда ты ушел от меня? – мягко спрашиваю я.

Я знаю, что это испортит момент, но мне нужно знать. Над ним издевались.

Его взгляд ускользает от меня.

– Я попал в засаду.

Больше он ничего не говорит.

Больно было? – хочу я спросить, но и так ясно, что больно. Наверняка и сейчас еще больно.

– Мне очень жаль, – говорю я снова, потому что это единственное, что я могу сказать.

Взгляд Голода возвращается ко мне.

– Тебе не за что просить прощения.

– Я прошу прощения не за себя. Я прошу прощения за весь род человеческий.

Голод молчит.

– Это правда, что Бог нас ненавидит? – тихо спрашиваю я. Кажется, сейчас подходящее время для этого вопроса.

– Не так сильно, как я.

– Это не ответ.

Лицо Голода делается серьезным.

– Время вашего рода истекает, – говорит он.

Из всех ужасов, которые я видела и слышала за этот вечер, это, пожалуй, страшнее всего, честное слово. Какое бы небесное испытание ни было послано человечеству, мы его не выдержали.

Жнец стонет.

– Все в порядке? – спрашиваю я. У меня сердце обрывается от этого звука.

– Будет в порядке. Просто короткий приступ боли. Скоро пройдет, – говорит он напряженным голосом. – А ты пока развлеки меня, цветочек. Расскажи мне о своей жизни.

Я бросаю на него взгляд.

– Хочешь знать, как я работала в борделе?

– Я хочу знать о тебе все, – отвечает он, и уже не в первый раз за этот вечер от слов Голода меня обдает приятным жаром.

– С чего начать? – спрашиваю я.

В ответ всадник досадливо вздыхает, словно я усложняю простые вещи.

– Господи, да не психуй ты. Начну с самого начала.

В темноте точно сказать трудно, но мне кажется, я вижу его улыбку – всего на мгновение.

– Свою мать я никогда не знала, – начинаю я. – То есть знала, но не помню. Когда мне было два года, она умерла, рожая моего брата, и он тоже умер вместе с ней – или, может быть, еще раньше. Я до сих пор не знаю всего. Отец растил меня в одиночку, но он был хорошим отцом. Называл меня своей маленькой принцессой, и я помню, как он заходил ко мне в школу – приносил сладости из продуктового магазина, где он работал.

До сих пор я эту историю не вспоминала, и мысль о ней наполняет меня мучительным теплом.

– Что с ним случилось? – спрашивает Голод.

– Он умер от осложнений диабета, когда я была еще маленькой.

Ну вот. Первую половину своей жизни я описала. Лучшую половину, если честно.

– После его смерти я стала жить с тетей.

Тут я делаю паузу.

Голод ждет, пока я снова заговорю.

Я глажу его по волосам, пытаясь утешить не столько его, сколько себя.

– Жить с ней было… – Я ищу подходящее слово, такое, чтобы не оскорбить мертвую, но не могу найти и в конце концов качаю головой. – Неприятно.

– Почему?

Тон у Жнеца подчеркнуто сдержанный.

– Она меня била – за все подряд. – Специально для этой цели она держала в доме хлыст. – Что ни сделаю, все не так.

Я до сих пор чувствую приглушенный отголосок привычного обжигающего стыда, когда вспоминаю ее вечное недовольство.

– Чаще всего я испытываю облегчение от того, что ее больше нет, – признаюсь я и тут же чувствую себя виноватой за эти слова.