Гой

Наконец произнесла:

– Так ты видишь!

– А за кого ты вообще меня держала? – почему-то счел нужным обидеться Иосиф. Больше к вопросу о серебряном облачке он не возвращался, а Юля улыбнулась и прижалась к нему.

И вот опять это, с позволения сказать, явление природы, да еще в том же месте. Обдающий холодком иней посреди летней израильской ночи. И вот тут Иосиф отчетливо услыхал слова: «Кольцо Апокалипсиса».

И это совсем не было похоже на то, как в голове, бывает, возникает строка из будущего стихотворения.

22.

Ночью Иосиф проснулся, потому что в голове возникли слова: «Перед Творцом порви хоть бусы то, что пожнешь, при этом сея…». «Может быть, лучше перед царем? Или, еще лучше, вождем?», – по пути в явь думал он. – Хотя нет, перед царем или вождем не больно-то и подерзишь». Строчки надлежало записать, пока они не испарились из головы. Смысл-то остается, ритм, особенно когда речь о стандартном, никуда не девается, но интонация исчезает бесследно, вот ее-то и записываешь на самом деле. Как это в едином ритме существует бесконечное множество уникальных интонаций, Иосиф даже не пытался понять.

И так к нему пришли ритм, импульс смысла, интонация – и это и есть истина, по крайней мере в русском языке, о чем говорил если не Потебня, то Флоренский. Флоренский или Потебня? Кажется, все же это Флоренский доказывал, что слово «истина» в русском языке имеет в своей этимологической основе слово «есть». Мол, истина, это то, что есть, в чем можно удостовериться. Философски, конечно, отнюдь не глупо, только так ли на самом деле обстоит дело лингвистически? Иосиф помнил, что доказывая это, Флоренсий прибегал и к ивриту, и к санскриту, и к латыни, что, конечно, было очень убедительными доводами для студентов южно-пальмирского истфака, сплошь и рядом владевшими ивритом, санскритом и латынью лет сорок тому назад.

А вот Потебня, насколько помнится, доказывал, что русские слова уже сами по себе являются носителями философских смыслов, отчего русский ребенок изначально имеет преимущество в постижении мира перед детьми, которым не так, как ему, повезло с родным языком. Впрочем, Иосиф уже тогда не сомневался в том, что профессор или лукавит, или добросовестно заблуждается. А в Израиле он уже в ульпане убедился, что профессор попросту приписал русскому языку качества иврита. Иврит и впрямь сам по себе противостоял дьявольским искушениям. Скажем, когда Иосиф узнал, что животное на иврите «бааль хаим», то есть, буквально «хозяин жизни», он задним числом ужаснулся, вспомнив, что еще в старшей группе детского сада их готовили к тому, что они должны стать хозяевами жизни. Если знать иврит, то выходило, что их призывали стать животными. И так во многом, во многом, если, разумеется, знать иврит. Но христианский богослов, в отличие от европейских знати и простонародья, иврит знал обязательно. А с ним, выходит, и саму правду.

Тем более поражал пещерный, буквально слепой антисемитизм Павла Флоренского. Откуда? Неужели сказывалась армянская кровь? Иосиф знал многих южно-пальмирских армян, всегда априори с отнюдь небезосновательной, как потом выяснялось, симпатией относился к этим людям, и при этом редкий из них не был убежденным антисемитом. Рассказывают, что когда во время Войны за независимость Израиля арабские власти выселяли евреев из Восточного Иерусалима, армянский квартал ликовал. Естественно, что когда через двадцать лет Армия обороны Израиля освободила Восточный Иерусалим, особого ликования на армянской улице не наблюдалось. Вспомнилось и то, как великий русский живописец армянского происхождения Айвазовский, деятельно принимавший участие в помощи голодающим Поволжья, буквально шокировал американцев, ища у них сочувствия к своим зоологически антисемитским воззрениям.

– Перед творцом порви хоть бусы, – прошептал Иосиф. Он всегда испытывал строчки на слух. Оставалось найти, для чего эти строчки появились у него в голове. Ведь сама приходит только небольшая часть стихотворения, как бы прося, а то и требуя, чтобы было найдено то, для чего, собственно, она неведомо пока зачем, да и где (в голове? Или невесть откуда пришла в голову?) возникла. Через четверть часа Иосиф уже ставил на Стихиру следующие стихи:

Перед Творцом порви хоть бусы

то, что пожнешь, при этом сея –

кто финансировал Иисуса?

Само собою фарисеи.

О, нет, они не сели в лужу,

являя изыски программ –

зачем им это было нужно?

Затем, чтобы разрушить Храм.

А вот куда ведут дороги,

хотя понятно, что под суд,

не знают даже в синагоге,

где до сих пор Мессию ждут.

Ну, хорошо, со строчками стихов хотя бы понятно, что делать: или забыть, или записать, да так и оставить, либо им подчиниться. А что делать со словами «Кольцо Апокалипсиса», прозвучавшими как бы из воздуха? Тоже додумывать, что бы они значили? И что это все кольцо, да кольцо? Царь Соломон своим кольцом заклинал демонов. Так в Талмуде? Или в арабских сказках? Значит, есть возможность заклясть Апокалипсис? Кто же ее предоставил? И почему полукольца?