Гой

– Да, Осик, – сказал Петя, – паства меня охраняет, и не будем лицемерить, правильно делает. На меня уже было два покушения. И когда Георгий, – Рыжий кивнул на охранника, – выхватил пистолет, я ему не сказал, чтобы он вложил его обратно в кобуру. А если бы сказал, то мы бы сейчас с тобой не разговаривали. Как ты думаешь, Господь наш Иисус Христос знал, что у его апостола Петра есть при себе меч? А я тебе скажу – не мог не знать. Мог ли он не позволить Петру достать меч? Да запросто. Но он позволил. А для чего? Об этом мы с тобой, может быть, еще когда-нибудь поговорим. Так вот, значит, чем ты занимаешься? Что же в политику не идешь? Впрочем, уважаю. Эти сионистские прихвостни, конечно, развалят страну, но ненадолго. Уже грядет великое ордынское возрождение.

– А я всегда сочувствовал сионизму, – напомнил Осик. – Неужели забыл?

– Ты бы сесть предложил, – сказал Рыжий. – Может быть, сыграем? В шахматы, в шашки? Я не смущаю твоих учеников?

Но учеников он, конечно, не смущал, зная, что его визит производит на них самое благоприятное впечатление.

И хотя Осик не был непосредственно учителем шахмат, но будучи директором кооператива шахматных учителей, позволить себе проиграть Рыжему на глазах у детей он не мог. Не то чтобы речь шла о жизни и смерти, и он бы точно не стал стреляться от позора в случае поражения, но наверняка бы уволился, а поди найди теперь денежную работу.

– Вам мат, товарищ гроссмейстер, – через четверть часа гробовой тишины произнес Осик. – Еще партию?

– Нет, спасибо, – отклонил предложение Рыжий, – я и так уже взял грех на душу. Слаб человек. Спасибо, Господи, что не дал мне выиграть.

– Спасибо, Господи, что дал мне, – подхватил Осик и тут же услышал:

– А ты ехидный.

– Настолько ехидный, Петя, что не побоюсь сказать, – Осик сделал паузу. – Как бы, Петя, антисемит не убил в тебе православного националиста.

– А-а-а-а, – обрадовался Рыжий, – так это твои теории? Попадалась мне самиздатовская статейка, что, мол, антисемитизм – это на самом деле сатанинский вирус истории. Мол, дьявол, подобно вирусу, не имеет собственной полноценной природы, которую может дать только Бог, и поэтому существует, используя жизненные силы подлинного организма. И, значит, антисемитизм, внедряясь, скажем, в церковь или в национальное движение, существует под их именами. И вот уже то, что называется Церковью Христовой, не церковь, но антисемитская контора под именем церкви, а немецкое национальное движение, которое возглавил Гитлер, подменив его антисемитизмом, решает уже не немецкие национальные задачи, но некие антисемитские, которые ведут Германию к гибели. Мол, и Орду антисемитизм под видом национализма ведет к гибели. Так это, выходит, ты напридумывал? А что ж не крестишься, чтоб стать настоящим православным, а не антисемитом под видом православного? Глядишь, Орду и спасешь.

– Я не очень-то люблю Орду.

– Ты погляди, что это делается! Человек сам признается в своей ордынофобии, – Петя поднялся со стула, сказал:

– До свиданья, дети! Учитесь хорошо.

В дверях обернулся:

– Да, Осик, Орда Ордой, а мама очень просит тебя зайти. Поторопись, пожалуйста, потому что она уже умирает. Когда за тобой машину прислать? Мне и самому интересно, зачем ты ей понадобился. Понимаешь, не очень-то я верю, что она просто попрощаться с тобой хочет. Хотя, и это тоже. Так, когда машину прислать?

– Хоть сейчас, – сказал прибитый новостью Осик. – Меня тут есть кому заменить.

– Тогда едем.

В машине они не проронили ни слова. Да и ехать было минут пятнадцать от силы. Так, Осик вновь оказался в доме на проспекте Мира, где бывал и в детстве, и в юности. Анну Самуиловну трудно было узнать, Рыжий предупредил, что она уже не поднимается с постели.

– Давай я все-таки доложу, – перед тем, как предложить Осику зайти в комнату матери, сказал он. В гостиной, где ожидал приема Осик, находились две девушки, выполнявшие роль сменных сиделок. Как ни крути, а община, возглавляемая Рыжим, предоставила ему возможность обеспечить достойный уход за его матерью.

Анна Самуиловна попросила, чтобы при ее прощании с Осиком присутствовал и Петя, что стало неожиданностью для обоих.

– Как родители? – первым делом спросила она.

– Уже легче, – ответил Осик.

– И мне уже легче, – призналась умирающая, – А то вот Семен родился при Сталине и умер при Брежневе, – вспомнила она мужа и, надолго закрыв глаза, умолкла. Бывшие приятели понимали, что она не спит.

– Осик, открой шкатулку и дай ее мне.

Он понял, что речь идет о ларце, стоявшем на прикроватной тумбочке.

– И моя последняя просьба к тебе, Осик, – сказала Анна Самуиловна, достав из шкатулки какие-то документы. – Прими сейчас эти бумаги, а потом делай с ними что хочешь.

Бумагами оказались свидетельство о смерти Кристины и свидетельство о браке между ней и Осиком.

– Документы подлинные, Осик, и они тебя ни к чему не обязывают. Прости, что тебя не спросили. Прости и прощай.

Происшествие несколько выходило за рамки реальности. Одинаково потрясенные бывшие приятели сидели за столом в гостиной, девушки-сиделки взяли на себя роль обслуги.