Гнев

— Даже если мы помрем в один день и нас похоронят в одном гробу, мы и там будем ругаться, — сказал Глеб.

— Шутки у тебя отстойные.

В иной раз Веретинский возразил бы, но теперь торопился на поезд в Мордовию. Пускай наслаждается своими скетч-шоу и спит в обнимку с одеялом. Главное, чтобы никаких лотерей с шарадами.

Мокрая от дождя трасса выглядела как палуба после уборки. В автобусе пахло бензином и мокрым мехом.

Лишь на вокзале преподаватель обнаружил, что забыл плеер, куда загрузил три альбома «Razorlight». В последние годы Глеб потреблял музыку, как правило, не альбомами, а отдельными композициями и уже предвкушал воскрешение в пути былых эмоций, как при прослушивании «Red Hot Chili Peppers» на старом кассетнике.

Зато сунул по ошибке два зарядника.

Соискатель оплатил купе и гостиничный номер, хотя Глеб ясно обозначил в письме свою позицию: плацкарт и койка в хостеле. Веретинский жутко не любил, когда на него раскошеливались, особенно студенты и аспиранты. В памяти бугристой складкой отложилась защита собственной кандидатской: печать автореферата и диссертации, почтовые траты, подарки научруку и оппонентам, подарки председателю диссовета и ученому секретарю, расходы на проезд и проживание членов диссовета, банкет… Если писать каждый пункт с красной строки, тетрадного листа не хватит.

Соседняя верхняя полка пустовала, а внизу разместились размалеванная старушка и молодой борец с сумкой «Лос-Анджелес Лейкерс».

Перед отправлением позвонила Лида:

— Ты успел?

— Более чем.

— Ну ладно. Волновалась, что опоздаешь.

— Кого-нибудь уже пригласила?

— В смысле?

Глеб хотел сострить, что соседа с подержанным «Рено», но постеснялся старушки.

— Да так, я это… Тебе привезти чего-нибудь?

— Чего, например?

— Не знаю. Магнитик, например.

— Да пошел ты!

— Не пошел, а поехал. Пока. Целую.

— Подавись своим поцелуем.

По интонации жены Глеб определил, что она перестала злиться.

Он вспомнил, как обозвал Лиду косой дурой, и закрыл лицо ладонью.

Расклеенные ветром брызги на мутном стекле и предчувствие набивших оскомину пейзажей и вовсе нагнали тоску.

Веретинский заказал чай с лимоном. Спортсмен уткнулся в Саймака, а старушка, кокетливо подперев подбородок морщинистой ладошкой, бубнила под нос:

— Билеты-то сколько стоют, а? Как только наглости достает такие цены навешивать? Я вот на плацкарт не успела купить, теперь жалею, дура. Переплатила, себя одурачила. Разве можно напоследок откладывать?

Глеб подумал, что за чай он переплатил. Кислые бабкины речи с лихвой заменяли лимон.

— Сами-то далеко едете, молодой человек? — спросила она.

Хорошо, хоть не «милок».

— В Саранск.

— По делам?

— По службе.

Она продолжила жаловаться — на бесстыдных железнодорожников, на нищенскую пенсию, на грубых врачей. Веретинского как будто втягивали через соломинку в чужие проблемы. Наконец ему надоело, и он вежливо поинтересовался:

— Знаете, каково расстояние между Красноярском и Хабаровском?

— Нет, а сколько?

— 4990 рублей.

Спортсмен, не отрывая глаз от Саймака, по-детски прыснул в ладошку. Глеб взобрался наверх.

Потянулись знакомые виды: состязавшиеся в невзрачности домишки, склоненные до земли заборы, прохудившиеся коровники, развезенные дождями проселки. Целую сотню лет, если не больше, все будто жило обещанием, что вот-вот кто-нибудь разберется с первостепенными, первостатейными, первоочередными заботами, а затем примется латать и подновлять все, до чего не доходили руки: дома, коровники, заборы. Неприлично ведь иметь прихорошенный облик без благородной души.

Те же росы, откосы, туманы, над бурьянами рдяный восход, холодеющий шелест поляны, голодающий бедный народ.

И на сто верст идут неправда, тяжбы, споры, на тысячу — пошла обида и беда. Жужжат напрасные, как мухи, разговоры. И кровь течет не в счет. И слезы — как вода.

Почему никто не озаботился собрать антологию «Стихи в поезде»?

Пенсионерка внизу ворочалась и надсадно покряхтывала. Наверняка молча проклинала молодое поколение (то есть всех, кому меньше сорока), которое сплошь огрубело, очерствело и перестало трепетать перед сединами. Если горестно посетовать, что люди обнищали духом и утратили чувство добрососедства, бабка обязательно закивает и подхватит родную тему.

Даже если она права по сути, то по тону — нет.

На Глеба напала злоба. Ему хотелось надавать бабке словесных оплеух. Что ему следовало сделать? Изобразить вежливость? Послушать, поговорить, посокрушаться в такт, пожалеть? А дальше что? Переспать?

А с ним кто поговорит?

Устыдившись невысказанного малодушия, Веретинский спустился с верхней полки и предложил старушке груш и апельсинов. Та коротко отказалась. Глеб вывернул наружу края пакета с фруктами и оставил его на столе.

Надо быть добрее. Надо возлюбить ближнего своего.