Гнев

— Господи, мой Боже! Помоги возлюбленным Твоим быть стойкими в Твоей вере, ходить Твоими путями, хранить непоколебимость в Твоем Деле. Удели им от милости Твоей, дабы они могли отражать приступы себялюбия и страстей…

Молитвенник переходил из рук в руки. Парень с монгольскими глазами и коротким хвостиком на голове читал с телефона. Всех, кто выступал, объединяла интонация — почтительная, но без трепета, выразительная, но без пижонства. Глеб привык, что так читают хорошие стихи, чтобы не испортить их бестактной подачей.

— Много остывших сердец воспламенилось, о мой Боже, огнем Дела Твоего, о сколь многих спящих пробудила сладость голоса Твоего…

Перед глазами вставал старый ленивый ручей, струящийся по траве. В воде блестками — яркими, точно молния, — отражалось солнце. Слова, круглые и теплые, будто камни, тонули в потоке речи еще до их осмысления. Сладковатый свечной запах, едва различимый, пьянил, как китайский чай. Глеб сомкнул веки и умерил дыхание. На плечи ему будто заботливо накинули стеганое одеяло и оставили гостя в покое, не требуя ничего взамен.

В церкви Веретинский никогда не чувствовал ничего подобного. Там батюшка грозными завываниями взывал к раскаянию и норовил докопаться до самого нутра. На православной службе в вину Глебу вменялись все человеческие пороки — даже те, которые за ним не числились.

Здесь — по-иному.

На улице Артур поинтересовался:

— Сейчас вам лучше?

— Заметно лучше! — сказал Глеб. — Спасибо, что привели сюда.

— Пустяки. Только не рассказывайте всем об этом месте.

— Само собой.

Кичливый ноябрьский ветер согнал дрему. На Веретинского напало оживление.

— В такие моменты чувствуешь себя воодушевленным, — сказал он. — Вспоминаешь, что ты какой-никакой, но интеллектуал. Что тебе по традиции заповедано искать истину, творить добро и провозглашать любовь и мир. И вся твоя будничная возня — все эти однотипные лекции, все эти кислые научные публикации — все это словно подсвечивается нравственным законом. Твоя возня приобретает дополнительное измерение, которое и кажется единственно верным. А затем вся эта благостная изморозь тает, как шоколад на солнце, и ты осознаешь, что вновь себя надул. Что никакой ты не ревнитель блага, а всего-навсего практикующий педант.

— Не думаю, что стоит винить себя за высокие помыслы, — сказал Артур.

— Не за них. За неумение им следовать.

Локманов не ответил. Глеб, боясь неловкой паузы, добавил:

— Наверное, это молитвы призвали меня к откровенности. Ох уж эти мне религиозные практики.

— Не молитвы — их тон.

— То есть?

— Важны не слова, а тон, — объяснил Артур. — Молитвы, эзотерические тексты, медитативные речи объединяет специфическая тональность. При правильной подаче эта тональность стимулирует альфа-волны в мозге, и субъект приближается к умиротворенному состоянию.

— Как зомбирование, получается.

— Если упрощенно, то да.

Не сговариваясь, они зашагали в сторону парка Эрмитаж. Несмотря на дождик, Веретинский не раскрыл зонт.

Лида отправила сообщение:

Волнуюсь (

Не стоит. Со мной все в порядке. Скоро домой!

Она ведь не за него волнуется, а за себя. Ей и невдомек, что подсевший на оцифрованных девочек супруг неспособен на измену. Если, конечно, не считать за измену порно. Тоже неоднозначный вопрос.

К черту все.

Глеб выложил свою историю художнику.

Уклончиво, без грязных подробностей, запинаясь и путаясь в обретенной утром терминологии, Веретинский поведал о зависимости. Будь что будет. Пусть хоть картину пишет.

3

Х удожник молчал.

— Давно не чувствовал себя менее уверенно, — признался Глеб.

— Полагаю, никто не чувствует себя уверенно, — сказал Артур. — Кто-то постоянно извиняется, кто-то прячется за шутками. Кто-то, наоборот, давит или запугивает, чтобы исключить любое поползновение на свою территорию. Все это от неуверенности.

Веретинский вспомнил, что многие девушки снабжают свои фото уничижительными комментариями («Простите за качество», «Я тут такая страшная», «Посмотрите, кто тут не умеет фоткаться»), через извинения напрашиваясь на комплимент.

— Что до вашей зависимости, у меня есть пара мыслей.

Глеб не определил по ровному тону Локманова, сопереживает тот или иронизирует. Впрочем, фраза вязалась с образом чудака, который рисует вымерших животных и посещает религиозные собрания.

— Если не торопитесь, можем выпить чаю у меня, — предложил Артур.

— Где вы живете?

— На Островского.

Совсем близко.

Глеб написал Лиде, что случайно встретился с давним приятелем и заглянет к нему на часок.

Когда они миновали шумный подземный переход, Локманов сказал: