Гнев

— Встряхнуться, переосмыслить бытие — и все такое. Если начистоту, покруче всякого бассейна.

— Как будто бассейн — это мой вариант.

Слава выразительно поскреб в затылке. Брови его сдвинулись вниз, как и обычно перед поворотной фразой.

— Надо быть добрее, — наконец изрек он.

— Это ты к чему?

— Да так.

— С Ликой поссорился?

— Да, но не в этом суть. Всем надо быть добрее — и мне, и тебе. Научиться перерабатывать льющееся отовсюду дерьмо в нектар.

— Я само средоточие доброты, — проворчал Веретинский. — Дети сбегаются со всей округи, чтобы я смастерил им свисток или рассказал сказку.

Глеба раздражало, когда ему под видом грандиозных истин подсовывали сомнительные банальности, в которые он должен был хотя бы на секунду уверовать, чтобы не обидеть собеседника.

Вскоре принесли еду, и Слава, отвлекшись от наставлений, познакомил Веретинского с очередной из своих теорий. Бывший армеец упорно доказывал, что блатной шансон — это музыка для богоносцев, а панк — для еретиков, причем и те, и другие лишь притворялись богоносцами и еретиками, а на деле мечтали завоевать сердца и сколотить состояние.

Распрощавшись с другом, Глеб передумал идти домой. Его не тянуло ни в книжные, ни в торговые центры, ни в бары, ни в кино. Его в общем и целом воротило от людей, потому что он узнавал в них себя. Что там советовал Слава? Раствориться в воздухе? Если бы не затасканность метафоры, она сошла бы за красивую.

Ни с кем не говори. Не пей вина. Оставь свой дом. Оставь жену и брата. Оставь людей. Твоя душа должна почувствовать — к былому нет возврата.

Настырный дождик накрапывал по нервам. Распахнув над головой зонтик, Веретинский поднялся по холму к парку Эрмитаж. Некогда там располагалась усадьба дворянина Воронцова, крупного по провинциальным меркам душегуба. По легенде, не отличавшийся сентиментальностью барин забивал крепостных до смерти и собственноручно закапывал в саду, отчего деревья на удобренной кровью почве росли кривые и чахлые. С безопасной временной дистанции Воронцов казался душой той вымышленной романтической эпохи, в которой и заказчик, и исполнитель составляли одно лицо и действовали исключительно по наитию.

В парке обнаружились только редкие старушки и собачники да юная парочка, переживавшая тот возвышенный период, когда нипочем ни стужа, ни ветер, ни морось в лицо. Присев на наименее грязную скамейку, Глеб машинально достал телефон и тут же спрятал обратно. Он не ревизор, чтобы шастать по чужим страницам и проверять, как там Алиса с Ланой. Это все равно что раскапывать могилу и вскрывать киркой гроб, чтобы убедиться, что труп гниет, как ему и положено.

Вскоре в парке появился новый посетитель. Он не имел при себе зонта и нес цифровой фотоаппарат, покачивая его на ремешке. Плотно облегавшая тело черная куртка подчеркивала худощавость незнакомца, а нелепая серая шапка, надвинутая на лоб, придавала облику детскости. В походке субъекта угадывалось нечто птичье: при ходьбе его ноги почти не сгибались, а туловище едва заметно наклонялось вперед. Восемь из десяти приняли бы странного типа за сумасшедшего или маньяка, который за неприметной внешностью прячет самые темные наклонности. Когда странный тип приблизился, Веретинский с изумлением разглядел в нем Артура Локманова.

Локманов шел по дорожке наискосок через парк. Сообразив, что художник с ним разминется, Глеб поднялся со скамейки, дабы его перехватить. Остатки листьев, набухших от влаги и потерявших всякую прелесть, зашуршали под ногами. Артур повернул голову на шум и остановился. Он признал преподавателя и теперь с любопытством наблюдал, как тот пробирается к нему через грязь.

— Не ожидал вас увидеть! — воскликнул Веретинский.

— Синхронично.

На лице Локманова тонким слоем пробивалась неровная щетина, как у засидевшегося дома юноши, которому нет надобности бриться каждый день. Сколько все-таки ему лет?

— Наверное, глупый вопрос, — сказал Артур. — У вас нет батареек?

— Батареек?

— Двух. Пальчиковых. На холоде они быстро выходят из строя. Мне для фотоаппарата.

Локманов потряс цифровиком.

— С собой не ношу, — сказал Глеб.

— Так и думал. Жаль.

Веретинский озадаченно шмыгнул носом и спросил:

— Гуляете?

— Что-то вроде того.

— И я вот тоже. Решил проветрить мозги. Врач прописал.

— Тяжелый день?

— Не то слово.

Артур переложил фотоаппарат в другую руку.

— Кажется, я знаю, как вам разгрузиться, — сказал он.

— Фронтовые сто грамм?

— Что вы, нет. Я иду на вечер в дом бахаи. Присоединяйтесь, если хотите.

Глеб наморщил лоб.

— А бахаи — это кто?

— Религиозная община.

— Община?

Он точно маньяк.

— Это не сектанты, — сказал Артур, усмехнувшись. — Сегодня у них чаепитие.

— С печеньем? — пошутил Глеб.

— С печеньем. Они дружелюбные. И это совсем рядом.

Веретинский мысленно махнул рукой. Если и сектанты, что с того? Сейчас, когда у него все расклеивается и разваливается, как поделка двоечника на уроке труда, самое время удариться в религию. Желательно в редкое и бескомпромиссное учение.

Чтобы завязать разговор, Глеб по пути спросил:

— Итак, Артур, где же та интонация и инъекция, что нужны эпохе?