Глубокое течение

Через несколько минут появился Майборода. Коренастый, широкоплечий, с лицом, налитым здоровым румянцем, он был полной противоположностью Лубяну. Казалось, что в его сильном теле звенит каждый мускул, а в глазах никогда не гаснут искорки веселого смеха.

Лесницкий недолюбливал этого беззаботного шутника и фантазера. Майборода знал это и старался меньше попадаться на глаза комиссару.

Он с удивлением выслушал задание комиссара. До этого времени он был твердо уверен, что комиссар никогда не поручит ему серьезного дела, которое могло бы прославить его, ученика Андрея Буйского. И вдруг… Он сразу понял необычайность и огромную важность задания — важней этого, возможно, была только командировка Андрея Буйского в Москву — и растерялся от неожиданности.

Комиссар отрывисто спросил:

— Выполнишь?

— Я? Товарищ комиссар! Да я всех своими руками передавлю, как клопов.

— Ну, ну, начинается, — сурово перебил его Приборный.

Майборода понял свою ошибку, вытянулся, стал сразу серьезным.

— Выполню, товарищ комиссар. Все, как прикажете.

Лесницкий засмеялся.

— Садись. Обсудим детали.

Их разговор прервал быстрый конский топот. Все насторожились.

Всадник осадил коня у самой землянки. Было слышно, как он соскочил на землю и как тяжело храпела его уставшая лошадь.

Приборный хотел было посмотреть, кто приехал, но не успел. Низкую и узкую дверь землянки заслонила крупная фигура человека.

Все узнали Жовну и почему-то встали. Только Лесницкий продолжал сидеть и, улыбаясь, разглядывал нежданного гостя.

— Вот он, легок на помине.

…А через час, когда они вышли из землянки, Жовна отозвал Лесницкого в сторону:

— Есть одно важное дело, Павел Степанович.

Они сели на свежий бруствер окопа.

Жовна долго молчал, задумчиво постукивая хлыстом по голенищу сапога. Потом, подняв голову, пытливо посмотрел комиссару в глаза.

— Чи не думаете вы, Павел Степанович, що воны взяли мое имя, потому що я беспартийный?

Лесницкий понял и едва заметно улыбнулся.

— Не думаю.

— А я думаю, Павел Степанович. Бо воны хоть и дурни дурнями, но все же хорошо знают, що такому поклепу на коммуниста никто не поверит, даже еще более дурные, чем они.

— Да откуда же народу знать?

— Нет, не говорите, Павел Степанович. Народ, он хорошо знает, кто партийный, а кто нет. — Он помолчал, потом добавил: — Не подумайте, Павел Степанович, что я только сейчас додумался… Не-е… Я еще до войны собирался… Но все спрашивал себя: «А чи достоин ты, Федор?» И все казалось, что не дорос еще… Как вы думаете?

— Думаю, что теперь уже дорос, Выполняйте задание, товарищ Жовна, и приезжайте на бюро.

Жовна с благодарностью пожал комиссару руку.

VIII

Мощный гул двух моторов мешал сосредоточиться, он словно заглушал мысли. Напрасно Николай старался заставить себя думать об одном, самом главном — о задании, о своей новой жизни, которая началась с той минуты, когда самолет оторвался от бетонной дорожки аэродрома и взял курс на запад.

У него сильно забилось сердце, когда он увидел, что сигнальные огни аэродрома погасли.

«Когда я увижу их снова? — подумал он и почувствовал, что волнуется. — Плохо начинаешь, товарищ партизан, — укорял он себя. — Еще от Москвы не отлетел, а уже волноваться начал. А как же будет, когда выбросишься из этой кабины и будешь опускаться — возможно, прямо на голову врага?»

— Ну, ну, перестань дурить! — вслух приказал он сердцу и разозлился. — Перестань же, черт возьми!..

«Умение владеть собой — главное в вашей работе», — вспомнились напутственные слова генерала «Самое главное. Да…»

По мере того, как самолет набирал высоту, сердце начинало биться все чаще и чаще. Кровь стучала в виски, шумело в голове.

Николаю очень хотелось увидеть лицо спутника, узнать, как чувствует себя этот опытный разведчик. Но в темной кабине нельзя было не только увидеть лицо сидевшего напротив Андрея Буйского, но даже различить его фигуру.

«Сколько раз тренировался — и ничего. А тут… Что за черт? Неужели я трус? — от этой мысли он начинал еще больше волноваться. — Не могу владеть собой… Да, видимо, это не по горам лазить… Трус… Трус!..» — это позорное слово, казалось, стучало в виски.

Николай закрыл глаза. В эти минуты он ненавидел себя.

«Дурак, столько добивался — и вот тебе…»

Прикосновение чужой руки оторвало его от мучительных мыслей.

— Маевский, спите?.. Смотрите, фронт! — голос Буйского, перекрывший рев моторов, раздался у самого уха Николая.

Николай повернулся к окну и увидел впереди на земле огненный ручей. К югу ручей разливался в целое озеро — там шел ночной бой, била артиллерия, пылали деревни. В другой стороне было- тихо, линия фронта терялась в черноте лесов, и только изредка, то тут, то там, эту сплошную черноту прорезали разно цветные струи трассирующих пуль. Когда самолет пролетал над этим ручьем, нитки трассирующих пуль протянулись к нему. Засверкали букеты разрывов; небо лизнул длинный язык прожектора.

— Бьют по самолету! — крикнул Буйский.

Николай оторвался от окна, когда под ними снова поплыла однообразная чернота ночной земли.