Глубокие раны

Молча раздвинулись у печки. Четверо взяли и положили прямо в полосу света. И тогда все увидели, что это ярославец Сашка, рассказчик. С изменившимся лицом, с полуоткрытым ртом, из которого выбивалась струйка крови, он медленно обводил всех глазами, и в них — беспомощность, мольба. Даже суровый староста не мог выдержать его взгляда — мольбы о помощи, о жизни.

Ярославец, очевидно, почувствовал бессилие стоявших вокруг людей и попытался улыбнуться. Ближние к нему хорошо услышали его жаркий шепот:

— А знаете, хлопцы… не соврал я вам…

Хлынула кровь изо рта, и многие, сжимая кулаки, отвернулись. Нерешительно взглянув немного погодя назад, увидели, что лицо ярославца уже заострилось и слегка прикрытый левый глаз тускло отсвечивал пламенем. Все угрюмо молчали. Ярославца все знали и по-своему уважали за веселый нрав, за неистощимость в рассказах.

Товарищ умершего слабыми пальцами расстегнул ворот полусгнившей гимнастерки, прижался ухом к груди. Через минуту поднялся и, сгорбившись, ни на кого не глядя, ушел в темноту. Опять встали четверо, взяли умершего и отнесли в самый дальний угол барака. Вернувшись, подали старосте барака, седому, широкоскулому пленному, снятую с умершего шинель. Тот помял ее грязными пальцами и крикнул:

— Эй, где тот, востроносый? Семьдесят седьмой, что ль… Возьми.

Из темноты донеслось:

— Не хочу… С мертвеца…

Староста поднял голову, и в глазах его блеснуло то ли от пламени в печке, то ли еще от чего.

— Сопля. Бери, говорю. Не мертвых бойся — живых… Передайте…

В темноте задвигались, кто-то вздохнул, и опять наступила тишина.

— Восьмой нонче…

Кто-то невидимый в темноте добавил:

— Отлюбил свое… отрассказывался… Скажи ты, видно за спиной у него стояла. Вот ведь бывает как… — Последнее — с тоской и мучительным недоумением в голосе.

Никто не поддержал разговора, и староста упрямо дернул плечом, оглянулся и спросил зло:

— Ну, чего молчите?

Опять никто не отозвался, но все почувствовали: что-то произошло, изменилось. Люди умирали и раньше, но эта смерть, неожиданная и нелепая, не укладывалась в сознании. Никто не спал, все чего-то ждали.

— Ребята, — Зеленцов узнал голос Павла. — Что же делать, ребята, а? Передохнем же ни за грош…

— Тише! — староста завозился на своем месте. — Чем черт не шутит — подслушают… Давно я думал… Ежели вот…

Из разных мест послышалось:

— Что тянешь струнку?

— Говори!

Староста зло прищурился, словно заранее готовясь драться за свои слова, и сказал:

— Нужно вступать в полицию, в армию, хоть на рога к черту.

Опешив, несколько мгновений молчали, пораженные услышанным.

— Так… Значит, иудушками стать? — спросил кто-то из темноты. Второй голос, звенящий бешенством, обвился вокруг сердца, как тугая лента, и стало трудно дышать:

— Придумал, староста! Это в благодарность за все, что здесь было? За ров… за душегубки… за то, что они нас хуже всякого дерма считают… Придумал! Слышь, староста…

Высокий, похожий на скелет, пленный выступил из темноты, придвинулся к старосте.

— Говори, да не заговаривайся, староста! — длинные руки с узловатыми, скрюченными пальцами поднялись на уровень лица старосты и с хрустом сцепились пальцами. — Видишь? Только и успеешь, что крякнуть…

Не отодвигаясь, староста резко оттолкнул руки и, глядя снизу вверх в лицо говорившего, уронил угрюмо:

— Не наскакивай, Федоров, не грозись. — И заговорил быстро и зло: — А что? Из того, что ты ноги здесь вытянешь, польза будет? Им только того и надо. А нам перехитрить надо. Понял? Не на цепи держать будут, олух царя небесного! Разумеешь? Коли нет, не сбивай людей с толку, отойди — сядь.

Высокий не отошел, лишь опустился на корточки перед старостой. Все обдумывали услышанное. Молчали. Высокий, успокаиваясь, промолвил:

— Можно… Потом только как что, глаз каждый колоть будет. С этим как?

Староста, рязанский бригадир-колхозник, вздохнул:

— Может и будут. Кто не поживет здесь, не поймет. Да наплевать. Лишь бы душа моя чистая была… Выбраться отсель, потом…

Староста встал, опять сел.

— Потом я разговор с ними поведу особый…

Многие увидели оскал его зубов и отвернулись.

5

Переметало. Красная луна плыла в радужном сиянии. Ветер час от часу крепчал, и вскоре на северо-западе показались клочья разорванных туч.

В девятом часу вечера через один из пустырей выскользнули из города люди в белом. Они полем сделали значительный крюк, пока не вышли на дорогу между городом и концлагерем. Здесь группа разделилась: трое остались на месте у дороги, укрывшись за ракитами, а двое двинулись по дороге к концлагерю… Вскоре они исчезли из глаз оставшихся.

Это были подпольщики, выделенные Пахаревым для совместных действий с отрядом Ворона.

Один из двоих, ушедших вперед, был Андрей Веселов. Он легко скользил на лыжах сбоку дороги, метрах в десяти от нее; его товарищ, а теперь и подчиненный двигался сзади.

Минут через десять они вступили в запретную зону, простиравшуюся на три километра от концлагеря. Затем двинулись в сторону санной, местами переметенной снегом дороги. В том месте, где эта дорога разделилась на две, остановились.

— Прикрой меня полами, Василь. На часы взглянуть, — попросил Андрей.