Глубокие раны

Связную негласно проводили далеко за город двое подпольщиков, работавших в полиции.

И вновь понеслись в тревогах декабрьские дни.

2

Декабрь. Говорили, это самый холодный месяц русской зимы. Майор Штольц, почитывая за стаканом кофе или вина газеты, поглядывал на замороженные окна. Где-то отбивали русские атаки, дрались и умирали. Фронт находился далеко, новых пленных совсем не поступало. Теперь немцы попадали в плен. Приходится отступать от Москвы. Но майор не тревожился. Ему не придется лежать самому в окопах, гнуться в траншеях. А другим… Что поделаешь — война. Штольц усмехался, ездил к Амелиным. Вставал поздно. А вот сегодня, восемнадцатого декабря, пришлось встать раньше обычного. Разбудил его, собственно, бешеный стрекот мотоцикла, рассыпавшийся и замерший у двери караульного помещения. Через несколько минут к нему, постучавшись, вошел начальник караула.

Сдвинув с груди одеяло, майор спросил:

— Что случилось, Вагнер?

— Ничего особенного. Из города прибыл нарочный с секретным пакетом.

— Только всего? — Штольц недовольно сдвинул брови. — Вы могли бы и не беспокоить из-за таких пустяков.

Начальник караула продолжал стоять вытянувшись.

— Простите. Пакет срочный и приказано вручить лично вам.

Штольц помолчал, сбросил одеяло и сел на кровати, осторожно почесывая ногу о ногу. Опять стали появляться чирьи, черт знает, от простуды или еще от чего. Явно не хватает витаминов. А болят они ужасно.

— Можете идти, — кивнул он начальнику караула. — Я сейчас…

Одевшись с помощью денщика, Штольц поймал себя на желании за что-либо придраться к нему. Настроение окончательно испортилось, когда он написал расписку в получении и вскрыл серо-зеленый тощий конверт. В нем содержалось распоряжение о ликвидации концлагеря. Часть русских пленных в количестве двух тысяч человек нужно было, согласно распоряжению, отправить для работы в Германию, остальных убедить вступить в полицию и армию. Несогласных же — уничтожить без лишнего шума. Самому Штольцу было предписано явиться в непосредственное распоряжение министра восточных колоний Розенберга.

Прихлебывая крепкий кофе, Штольц пытался угадать, в какую еще дыру его сунут. Потом приятная мысль о возможности заглянуть на несколько дней домой успокоила его.

Каждую минуту ожидавший разноса денщик почувствовал перемену в настроении начальника и тоже повеселел.

— Ганс, — спросил его майор, — ты бы желал побывать дома?

Вытянувшись в струнку, денщик ел Штольца глазами, не зная, что ответить.

— После победы с удовольствием, герр майор! — нашелся он, и Штольц, понявший его боязнь, поморщился.

— Не строй из себя идиота, Ганс. Я спросил так просто…

Денщик переступил с ноги на ногу, выражение его глаз утратило безликую казенность.

— Разве это возможно? Далеко дом… я только солдат. Я сказал вам правду, герр майор. До победы можно попасть домой, лишь став инвалидом. У меня семья, детей нужно кормить… Даже домой я не хочу попасть калекой…

Закуривая сигарету, Штольц слушал столь непривычно длинное для молчаливого денщика рассуждение с некоторым любопытством.

Денщик вышел. Штольц посмотрел в окно. Начинался обычный рабочий день. Приняв рапорт от начальника караула и внутрилагерного дежурного, он прошел в канцелярию, просмотрел и подписал отчеты за вчерашний день, отдал кое-какие распоряжения и приказал обер-лейтенанту Шмидту ехать к полковнику фон Вейделю для выяснения некоторых вопросов относительно отправки русских пленных в рейх. Сам сел завтракать. Его опять побеспокоили. Начальник караула доложил о прибытии русских офицеров со специальными пропусками.

— Какие там еще русские офицеры? — срывая с груди салфетку, сказал он начальнику караула. — Подождут.

Раздражение его как рукой сняло, когда он прочел удостоверение, выданное на имя Александра Васильевича Подольского, полковника, министром восточных колоний Альфредом Розенбергом, скрепленное его подписью и печатью. В удостоверении говорилось, что полковнику Подольскому разрешается беспрепятственное посещение всех концлагерей, тюрем и других подобных заведений, в которых находились люди славянской расы, для набора солдат в «русскую освободительную армию». Всем должностным лицам предписывалось оказывать полковнику в этом всяческое содействие.

Минут через пять Штольц уже знакомился с полковником и двумя его помощниками. Полковник был молод, безукоризненно владел немецким языком, и Штольц никак не мог понять, соотечественник перед ним или действительно какой-нибудь славянин.

Со своими помощниками полковник объяснялся по-русски.

Просмотрев списки пленных, полковник поинтересовался, на основании каких данных составлены эти списки.

— Я не могу ручаться в списках ни за что, кроме номеров, — ответил Штольц. — Лишь у некоторых, пригоняемых сюда, сохраняются документы. В большинстве же списки заполняются со слов.

Полковник стал что-то записывать. Штольц, украдкой заглянув в его блокнот, удивился еще больше: полковник писал по-французски.

— У вас сохранились документы, господин майор?

— Пленных? Да.

Писарь по приказанию Штольца достал из сейфа стопку красноармейских книжек.