Глубокие раны

Зацепившись ногой за пиджак, валявшийся возле лавки, старик пинком отбросил его в сторону. Пиджак распластался. На нем стали видны беловато-грязные цифры, выведенные прямо на спине: 719.

С яростью подбросив пиджак ударом ноги еще раз, Фаддей Григорьевич накинулся на жену:

— Брось выть! Убью, старая… Снегу неси, водки — живо!

В его голосе звучал бешеный гнев, и тетя Поля опрометью метнулась в сени.

Сдерживая дыхание, пасечник прижался ухом к высохшей груди племянника. Прибежала тетя Поля с ведром снега и бутылкой самогона. Ведро вывалилось у нее из рук, дзынькнуло об пол: муж плакал.

«Помер?» — хотела спросить она и не могла: не стало голоса.

А у пасечника по лицу поползла блуждающая улыбка. Так иногда светит сквозь дождь осеннее солнце.

— Жив… жив наш Витька. Ну что ты рот раззявила? Снег давай: руки ему, стало быть, оттирать надо.

Еще не вполне оправившись после пережитого волнения, вздрагивающим голосом добавил:

— Дверь-то, старая, закрой. Морозно на улице.

Пытавшаяся вначале помогать мужу, тетя Поля, почувствовав внезапное головокружение, отошла и упала перед иконами на колени. Шевеля сухими, горячими губами, она начала шептать молитвы, то и дело прикасаясь лбом к холодному полу.

А пасечник отставил ведро со снегом и принялся натирать тело племянника самогоном. Пот градом катился у него с лица. Видя, как понемногу возвращается к жизни беспомощно лежавший перед ним юноша, пасечник чувствовал: жизнь возвращается и в него, в его душу.

Страстные слова молитвы сливались с разноголосым завыванием ветра. Пасечника все сильнее охватывало предчувствие неотвратимо надвигавшихся новых бед. Упрямые глубокие морщины перепахали ему лоб. У Виктора еле заметно вздрогнули веки. Пасечник, вглядываясь в его лицо, спросил:

— Выдержим, племяш, а?

Тишина, страстный шепот жены да вой ветра за стенами.

5

После неожиданного появления племянника старики Кирилины потеряли покой.

Впервые безжалостная рука войны прикоснулась непосредственно к ним, и они стали лицом к лицу с ее жестокостью. Несмотря на все их усилия, Виктор так и не приходил в сознание. Через каждые два часа старик насильно разжимал свайкой зубы племянника и вливал ему в рот несколько ложек куриного бульона. Тетя Поля, не обращая внимания на ядовитый шип мужа, часами простаивала перед иконами на коленях. Молясь, она неотступно видела перед собой страшное лицо Виктора, его седую голову. Слова молитв путались, изображение полуобнаженного Иисуса напоминало о мучениях, выпавших на долю племянника.

— За что? — в страхе шептала тетя Поля.

На вторые сутки утром Виктор открыл глаза. Радостное восклицание мужа, ни на шаг не отходившего от племянника, застало тетю Полю врасплох, и она выронила кувшин с молоком. Мелко семеня, побежала к кровати, на которой лежал больной, заглянула через плечо мужа. Виктор, словно новорожденный, бессмысленным взглядом уперся куда-то в потолок.

— Виктор… — позвал Фаддей Григорьевич.

Брови Виктора удивленно приподнялись, он медленно, с заметным усилием повернул голову на звук голоса и спросил:

— Кто это?

— Да это, стало быть, я, дядька твой — Фаддей… Ты что? Не узнаешь меня, племяш?

— Дядя Фаддей? Вижу плохо… туман…

Боясь расплакаться, тетя Поля прикусила губу.

— Виктор!

— Что? Я слышу — говори…

— Ты, может, съел бы чего?

Наступило долгое молчание. Виктор словно обдумывал услышанное, и старики, боясь шевельнуться, ждали.

— Нет, — услышали они наконец слабый голос. — Воды дайте. Жжет.

По знаку мужа тетя Поля принесла стакан грушевого отвара. Фаддей Григорьевич бережно приподнял голову племянника и напоил его.

— Теперь хорошо.

К вечеру у Виктора начался бред, перемежавшийся с полуобморочным сном. Пасечник, вздрагивая, узнавал из бессвязных выкриков племянника, переходящих порой в свистящий шепот, то, чему не в силах был поверить. Зажимая рот платком, плакала, прислонясь к печке, тетя Поля.

Виктор часто звал мать, о чем-то говорил ей, вспоминал какого-то Мишу, порывался куда-то бежать…

Ошеломленный силой, таившейся в теле племянника, пасечник не знал, что делать. К утру бред усилился. Тетя Поля привела старика-фельдшера, еще до войны ушедшего на пенсию. В селе ему доверяли: как ни говори, прожил в Веселых Ключах двадцать один год, лечил…

Войдя в избу, он подслеповато прищурился на огонь лампы и, протирая запотевшие с мороза очки, поздоровался с хозяином.

— Что тут у вас стряслось, старина? Баба твоя так и не объяснила толком.

Фаддей Григорьевич указал ему на Виктора.

— Вот племянник…

— Витя? Знаю, знаю: славный юноша. Ну-ка, поднеси свет ближе.

С минуту фельдшер всматривался в лежавшего, потом повернулся к пасечнику:

— Шутишь, Григорьич? — спросил он голосом, в котором пасечник уловил страх. — Это…

— Витя, — зло окончил за него Фаддей Григорьевич. — Что, не узнаешь?

Фельдшер поправил очки и приступил к осмотру.

— Прочь, уходи! Слышишь! Какая мерзость! — выкрикнул Виктор с такой силой ненависти и боли, что фельдшер посторонился, едва не выбив из рук пасечника лампу.

— Э-э! — пробормотал Аким Терентьевич растерянно. — Спокойно, молодой человек, спокойно…