Глубокие раны

— О чем ты думаешь? — опять спросила она.

— Не знаю, — не сразу ответил юноша. — А ты, Надя?

Она прижалась лбом к его щеке и, тепло дыша ему в шею, стала рассказывать. Виктор слушал ее сбивчивую речь, и у него в груди словно таяла ледяная глыба.

— Я всегда, ты знаешь, хотела стать учительницей… А временами, когда особенно уставала, знаешь о чем я думала? Ну что спрашиваю? — смутилась она. — И все-таки скажу… Знаешь, я никогда не могла окончательно поверить, что тебя больше нет совсем… Когда становилось особенно тяжко, я думала, как будет потом, после войны. Представляла себе, как мы будем тогда жить… Ну, я как бы отдыхала в мыслях. Вот, например, утро… Мы завтракаем, собираемся на работу. И у нас… я почему-то сейчас ни капельки тебя не стыжусь… вот дура! Понимаешь, у нас двое детишек… Витя… Витя, скажи, кого бы ты хотел? Сына или дочку? Это когда потом будет… Ты не спишь?

Сдавленным голосом он ответил с трудом:

— Надя, глупая… не сердись… Зачем говорить об этом… Мы ведь сами еще почти дети…

— Ты думаешь? — как-то странно тихо спросила она и после напряженной паузы попросила с невыразимой тоской в голосе: — Да поцелуй же меня наконец! Ты же мужчина… Неужели ты не понимаешь, что мне страшно, страшно, страшно… Поцелуй же меня!

5

Рассвет пришел по-летнему стремительный; в буйно пламенеющих, бледно-золотистых красках занималась над меловыми холмами заря. В некоторых избах уже топились печи; пронзительно скрипели колодезные журавли.

Село просыпалось, еще ничего не подозревая; женщины судачили у колодца о всякой всячине; Гришунька, вставший в одно время с матерью, пытался взнуздать добродушного старого пса Гараську, и тот, отводя голову, широко зевал, показывая желтые тупые клыки. Староста Филимонов сидел перед устьем жарко топившейся печки, скреб волосатую грудь и прикидывал в уме, что ему будет за невыполненную селом норму весеннего сева.

Фаддей Григорьевич еще лежал в постели и думал о том, что племянник теперь уже в городе, представлял его встречу с матерью, и слегка улыбаясь, приглаживал бороду. Тетя Поля чистила под окном картошку на завтрак — торопиться теперь не приходилось. Во дворе мертво: даже запах животины улетучился давным-давно. «Времена-то настали, — вздохнула старуха. — Петушиного голоса по заказу не услышишь… Соли нет, помирать будешь, щепотки не найдешь… Убивают один другого… О господи, воля твоя…

Старик и тот на старости лет непонятен становится. Прожила с ним всю жизнь, считай, а под конец сдурел старый, по ночам где-то пропадает, а спросишь, так промолчит коль в духе, а коль нет, то и рыкнет. Не суйся, мол, своим бабьим носом в мужское дело. Словно совсем она дура и ничего не понимает. Знает ведь, где у него и винтовка лежит и эти бонбы пузатые, что стаканы городские…»

Мысли тети Поли перекинулись на другое, и в скором времени она уже думала о том, что муж прав. Хоть и старый, а все — мужик. У баб и то руки-то чешутся…

Прибежала соседская девчонка, одиннадцатилетняя вертлявая Тонька, попросила огоньку — печь разжечь. Фаддей Григорьевич натянул штаны, посапывая, взялся за кресало. Тонька, наблюдая, покачала головой.

— А мамка никак не научится, седня все пальцы поотбивала. Иди, говорит, к дедушке Фаддею, не получается, будь оно проклято!

Унесла в консервной банке затлевший от искры кремня клочок смоченной в разведенном порохе и высушенной потом ваты.

Солнце показалось из-за холмов багрово-розовым шаром, поползло в небо, и звонко прозвучал неожиданный выстрел.

6

Полковник Сакут руководил действием с вершины одинокого холма у речки Веселой, указанного Кирилиным. Как на ладони, отсюда было видно село, запрятанное в густую зелень садов, входившая в свои обычные берега речка, змеей огибавшая село, густой высокий орешник и дальше — холмы, покрытые густым бескрайним лесом.

Сакут рассматривал окрестности в бинокль. Меловые холмы по ту сторону речки привлекли его внимание красотой своих склонов, и он задержался на них.

Кирилин стоял позади Сакута, привалившись плечом к стволу дуба, прочно угнездившегося на вершине холма. Прищурившись, бургомистр глядел на село и думал, что часа через два — три на месте села останется лишь дымящееся пожарище, которое, обезлюдев, в скором времени порастет бурьяном.

Потом его взгляд остановился на узкой ленте дороги, выползавшей с дальнего конца села. Когда-то, давным-давно, он водил по этой дороге коней к речке на водопой. Он перевел взгляд на молочно-серебристый столб дыма, распустившийся над избой пасечника пышным султаном. В стенах этой избы он увидел свет, и мать, пеленая и баюкая его, пела над ним протяжные, ласковые и наивные песни. Когда это было? Ничего не вспомнить: ни матери, ни отца… И в душе — словно в холодной снежной пустыне ночью. Тихо, темно, безразлично. Что ж… такова жизнь.