Глубокие раны

Бесшумно, соблюдая осторожность, они вошли в заросли и удивленно переглянулись. Вполоборота к ним, ссутулив длинную спину, сидел пожилой уже простоволосый немец в накинутом на плечи мундире. Рядом с ним, брошенные как попало, валялись фляга в чехле, пилотка и чуть подальше — пятнистая плащ-палатка. Отыскивая глазами оружие, Виктор ощупал фигуру немца и землю вокруг него взглядом, но нигде ничего не заметил и стал наблюдать за его лицом. Была видна худая запавшая щека, поросшая рыжеватой щетиной, длинный прямой нос и остро торчавший подбородок.

Немец шевельнулся; Виктор с Астафьевым увидели его голый живот и грудь. Нижняя трикотажная рубашка, взмокшая во многих местах от крови, была обмотана вокруг правой руки.

Немец что-то бормотал и, словно ребенка, покачивал раненую руку другой.

Переглянувшись, они вышли из кустов; Астафьев сказал:

— Ага, немчура!

И тут же немец увидел их. Он не двинулся с места, лишь медленно встал на ноги, поворачиваясь к ним лицом. По лицу у него и в глазах метнулась предсмертная тоска. Он сам поднял вверх здоровую руку, а вторая в полусогнутом положении стала медленно опускаться.

Впервые после концлагеря Виктор был с врагом на таком близком расстоянии. Самые различные чувства, мысли и воспоминания всколыхнулись в нем при виде раненого чужого солдата, державшегося для своего положения удивительно спокойно. Он выдавал свое волнение лишь тем, что часто перебегал взглядом с Виктора на Астафьева и обратно.

Солдат дал обыскать себя и по знаку Виктора опустил руку.

Астафьев стал деловито распоясываться, прижигая солдата огоньком пронзительного взгляда. Тот, серея лицом, молча глядел на его мужицкие мосластые руки, собиравшие тонкую веревку, свитую из канатника, в мелкие кольца.

Внезапно, заставив вздрогнуть Виктора, углубившегося в рассматривание его солдатской книжки, немец торопливо заговорил. Из нескладных и путаных объяснений, в которых юноша улавливал лишь отдельные слова, значило, что солдат не нацист, он рабочий из Франкфурта-на-Майне, что дома у него десятилетняя дочь Мария, что сам он служил в инженерной части, тянувшей постоянную связь к Орлу, и что их вчера ночью, километрах в двадцати отсюда, разогнали партизаны и многих убили. И еще разобрал Виктор, что солдат просит господ партизан убить его как-нибудь по-человечески.

Юноша только тут проследил за его неподвижным, тоскующим взглядом и увидел в руках Астафьева веревку.

— Ты что. Прокоп Иванович?

— А что?.. Удавим его, дьявола, потихоньку, чтоб без шуму.

— Убери — не надо, — неожиданно для себя сказал Виктор, отводя глаза в сторону.

Астафьев досадливо махнул на него рукой и стал обходить немца кругом. Тот не шевелился, но перевел взгляд на Виктора.

Юноша потом не мог вспомнить, как все в точности получилось. Он лишь помнил, что ненависти у него к этому чужаку-солдату не было, и им владело какое-то другое, неясное и противоречивое чувство. Только когда Астафьев, не обращая внимания на его вторичное предупреждение, стал заносить петлю над головой немца, юноша, неожиданно белея, рванул из кармана наган, подарок Горнова.

— Не смей… Слышишь? Не смей!

Остальную часть пути до Щеглово они шли молча. Лишь в километре от села, присев в неглубоком полевом овражке в ожидании ночи, Виктор, неловко моргая, попросил:

— Прости, Прокоп Иванович… не злись. Добить раненого, безоружного… это же мерзость. Всю жизнь потом не забудешь. Ну его к черту: ты видел его глаза?

Слюнявя свернутую цигарку, Астафьев промолчал, потом сказал:

— Они у меня Иринку забрали… дочку. Веселая была, как жаворонок. И корову сожрали. — Тяжелея взглядом, окончил: — А ты на меня… эх… мадама ты панталонная, а не мужик. Гитлярюку пожалел.

— Глупости, Прокоп Иванович. Какой он Гитлер… рабочий он. А насчет меня… я убивал, Прокоп Иванович…

Астафьев, привлеченный этим признанием и особенно тоном голоса, взглянул в лицо юноши и словно в первый раз его увидел. Перед ним был другой человек, и никто бы не подумал, что этому пареньку с поседевшей Головой всего восемнадцать лет.

— А убивать вот так… Нет, Прокоп Иванович… Мы не фашисты… я бы себя уважать перестал.

Астафьев вспомнил наконец о скрученной цигарке и, сопя, чиркнул спичкой. А Виктор, пересиливая себя, мотнул головой, словно от какого-то навязчивого насекомого.

«Откуда его поднесло, длинновязого?» — подумал он зло, пытаясь отогнать от себя замелькавшие в памяти картины концлагерной жизни.

Где-то недалеко лопотал ручеек. Голубело небо, земля парила. Болотистые пространства лугов расцветали ослепительно-свежими солнечными островками калужницы. Полевые мыши начинали чистить свои норки, дикие пчелы с мерным гудением летели за первым взятком. Серая куропатка, затаившись, добавила в ямку-гнездо еще одно яичко. Зеленовато-крапленое, величиной с крупный лесной орех. В это время, почти рядом с нею, нырнул в свою нору сердитый и толстый земляной шмель. Куропатка приподняла маленькую темноватую головку с бусинками-глазами и, не почуяв опасности, затаилась на гнезде.

Глава двадцатая

1

Люди тоже вершили свои неотложные дела.