Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Я познакомился с Головиным в 1962 году, только начинался Южинский… Помню, я сидел в огромном вольтеровском кресле и читал какой-то свой рассказ… или нет, стихи, свои стихи. Вокруг наши ребята с Южинского, все слушают, тишина. И вдруг из глубины первой комнаты раздается незнакомый голос: «Это очень неплохо, это очень, очень неплохо!» Все это произносится с интонацией великого ценителя. И вот в комнату входит Женя, совсем молодой, худой, элегантный, он всегда был элегантный. А потом он стал читать свои стихи: «Это было на исходе лета…»

Он был тогда абсолютным романтиком. Наша вторая встреча, почти сразу последовавшая за первой, произошла уже у него в комнатушке, где-то на Бауманской, у него была тоже такая бредовая советская комнатушка, где он жил тогда с женой. Тогда я увидел, что его романтизм и легкость — только поверхность, он уже тогда был Головиным. Вот тогда-то мы действительно познакомились, и я почувствовал, что это знакомство до конца жизни. Женя вдруг стал рассказывать мне свои сны, это были такие мощные образы, что я просто замер, а главное, эти образы оказались совершенно созвучны тому, о чем писал я сам. Женя слушал мои стихи, восхищался ими и все повторял: «Какой же это бред! Какой бред!» Помню, та наша встреча кончилась тем, что вошла его жена Алла, она произвела на меня очень хорошее впечатление, такая нежная девушка, тихая, спокойная.

Потом у нас случались разные эпизоды. Однажды мы решили с ним выпить прямо на бульваре, а там росла целая аллея из низкого кустарника, и мы туда нырнули. Женя в это время говорил мне о языческих богах и о том, как пришествие Христа изменило ситуацию. Вроде бы такая серьезная тема, а мы беседуем в кустах, присев на корточки; зато когда мы оглянулись, мы обомлели: чуть ли не во всех кустах сидели люди и выпивали; это была такая выпивающая аллея, уходящая в бесконечность. В те годы мы не чурались веселья, и все наши встречи были подъемные, наполненные энергией, как будто мы плыли на огненном плоту — кругом вода, но огонь спасает. Нам ничего не страшно, и мы живы, ведь материальный мир ничего не значит в сравнении с духовным. Грело чувство дружбы, чувство связи. Женя стал часто приходить ко мне и всегда радовался: позвонишь в дверь в 11 часов вечера — тебе открывают. Соседи, несмотря на наши дикие выходки и пьянки, относились к нам очень милостиво, милицию не вызывали. Атмосфера в стране уже была не сталинская, так просто не сажали никого, и все же жизнь вокруг была абсолютно парадоксальна. Кстати, одно мое стихотворение отражает атмосферу всего нашего южинского подполья:

В небо восходит пламень
Дьявол сошел с ума
Мчится огненный камень
Тайной дрожит земля

Что потом будет, черти,
Это не знает никто.
Нет ни покоя, ни смерти
Только бездонное дно.

Мы отчетливо ощущали, что под нами бездонное дно и на это дно погружается вся планета, и вместе с этим соседствовало чувство, что так, видимо, надо; возможно, планета прошла свой путь, чтобы потом возродиться на другом уровне. Нас преследовало некое космическое ощущение духовного краха, охватившего мир, хаоса духовного падения. Однако ясно, что вся эта общая аура и в Жениных стихах, и в моих создана вовсе не по социальным мотивам.

Женя, как всем известно, презирал социальную жизнь, десятилетиями жил без паспорта, газет не читал. В те годы, чтобы так жить, нужна была большая смелость, даже вокруг нас встречались люди весьма боязливые; потерять всякую социальную ориентацию и опору казалось многим страшновато даже в блаженное советское время, когда в бытовом плане в общем-то легко жилось. Но Женя пошел на это абсолютно легко, потому что ему было плевать на ту мнимую реальность, которая нас окружала. Об этом хорошо сказал другой великий человек нашего Южинского — Валентин Провоторов:

Но явь, как гнусный, злой подлог.
Кривлянье жадных до крови губ.
Молю, исчезни, железный бог,
Огромный, скользкий на ощупь труп…