Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Его визитной карточкой, обращенной вовне, было веселье. Как правило, в форме удалого многодневного застолья с максимальной разнузданностью и отсутствием всяких тормозов. Так пировали только «свои» — пираты, блатные на малине или узкий круг приближенных к королю рыцарей. А как прикажете расслабляться изгнанным с Олимпа, обреченным на изгойство и непонимание среди тупого, хамского и тем самым враждебного окружения? Обстановка полной раскрепощенности в сочетании с астрономическими дозами алкоголя расширяла сознание и интуицию, освобождая магические энергии и способствуя оптимальной результативности их воздействия на аудиторию. Однако чем выше поднималась планка вседозволенности, тем заметнее становилась черта, отделяющая Головина от присутствующих. По отношению к мэтру исключалась всякая фамильярность — абсолютное изящество и изысканность каждого его жеста вызывали глубочайший пиетет. Вообще, определение «абсолютный» особенно адекватно для каждой из многочисленных головинских ипостасей.

Особое внимание мэтр уделял стилю общения. Свои застолья он предпочитал декорировать симбиозом из знойной страсти, порочности, надменности, горделивости, дендизма и декаданса, замешанных на интонациях шпаны и прочих представителей криминального мира. Он с удовольствием играл на публику, совмещая в своем имидже запредельный интеллект, утонченность эстета и блатные манеры.

Меньше всего хотелось бы заострять внимание на биографии мэтра. Прежде всего потому, что весь столичный андеграунд — что художественный, что метафизический — вел один и тот же образ жизни. Все пили как лошади, сходились, расходились, били друг другу морды, периодически срывались и куда-то с кем-то уезжали. В смысле «фактологии» Головин ничуть не отличался от Губанова, Зверева или Хвоста. К тому же последние трое тоже обладали ярко выраженным божественным началом. Другое дело, что одни были мистиками-дилетантами стихийно-интуитивного разлива, а Головин был единственным, кто имел полное право заявить: «Метафизика — это я». Он оставил нам больше чем «учение». Его личность воплотила в себе идею абсолютного и универсального интеллектуала — как в светском, так и в метафизическом понимании. Что характерно, за всю жизнь у него не возникло ни одного вопроса по поводу как земных, так и потусторонних проблем. Он пришел к нам, заранее зная все ответы и в совершенстве овладев искусством их формулировать. Что ему оставалось? Разве что прикинуться поэтом, забавляющимся магией одиночества среди стерильности небытия.

Влияние ЕВГ на его окружение было двояким. Для большинства оказалось достаточным убедиться в собственном могуществе и одновременно прийти к выводу, что ни бытие, ни люди, ни я сам (как часть всего) не стоят ничего — а тем более моих драгоценных усилий, потраченных на получение какого-то там алхимического золота, которое в конечном счете тоже ничего не стоит. А потому — как-нибудь дождемся начала следующего этапа бесконечного путешествия по параллельным мирам. Авось и с мэтром свидеться доведется. И только троим удалось более-менее продуктивно распорядиться полученной от мэтра энергией. Мамлеев стал модным писателем-визионером — фактически пророком. Джемаль — придал импульс пассионарности современному исламу. Дугин — взял на себя миссию реформировать современный русский мир с позиций традиционализма. Казалось бы, всего три мыслителя, но их вклад в современный интеллектуализм собственно и составляет его квинтэссенцию.

На вопрос, в чем суть головинской метафизики, я бы ответил почти в духе мэтра. 1) В превращении потенциального в как минимум пригрезившееся для его последующей актуализации в непревзойденном по изысканности облике. 2) В абсолютном нейтралитете и индифферентности по отношению ко всему — ведь все равноценно в своей ничтожности и иллюзорности и ничто не имеет преимущества ни перед чем. В том числе и наше драгоценное я. И наконец, 3) в инстинкте самосохранения, который всегда подскажет, как себя вести в опасной ситуации.

Юрий Мамлеев Жажда иного берега

Жизнь Жени Головина была искусством, дополнением к его произведениям, само его существование было изощренным, причудливым, гениальным полотном художника. Когда я встретился с ним, он поразил меня всей своей личностью, которая несла в себе жизнь как поэзию. Он писал:

Жажда иного берега
Сводит меня с ума.

В нем была до предела сосредоточена эта «жажда иного берега»; его личность и его поэзия наполнены мистической кровью. Метафизика, сплетенная с человеческой кровью и мистической кровью, все это выражено в его творчестве с потрясающей силой, во всех его стихах есть неземной порыв. Мистическая кровь то текла в его поэзии тайно, невидимо, то проявлялась совершенно явно. В его стихах виделся весь разрез бытия.