Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

В Средневековье существовала логико-лингвистическая теория означаемого, основанная на понятии сигнификационный пакт. Речь идет о том, что область означаемого определяется тем пактом, который говорящий, то есть развертывающий синтагматические ряды означаемого, заключает с некоторой внешней в отношении его инстанцией. Этой инстанцией могут быть — в высшим случае Божество, далее ангелы, демоны, силы, влияния, могущества, троны, звери, духи, душа, наконец, другие люди. Завет Адама с Богом и позволил Адаму называть вещи мира именами. Эти имена были даны ему через сигнификационный пакт. Но это самый высокий уровень. Пакт может быть заключен с ангелом, могуществом, демоном. И то, как отзовется слово в таком пакте, зависит от силы и серьезности инстанции.

В зависимости от пакта знаки и ряды означающего (дискурс) соотносятся с обозначаемым и становятся реальностью. То есть между обозначающим и обозначаемым устанавливается прямая эйдетическая связь, закрепленная пактом и пактом конституированная. Это мы видим в русских заговорах — в формуле «слово мое крепко» и всех предшествующих ритуальных оборотах.

Можно сказать, что алхимические тексты основаны на сигнификационном пакте. И чтобы включиться в структуру этого пакта, необходимо быть введенным в систему его механизма. Только после этого появляется соответствующее поле означаемых. И оно зависит от того, с кем мы заключаем пакт, кто нас в этот пакт вводит и в какой герменевтический срез мы через эти операции попадаем. То есть все зависит от того, кто является теми «нашими», которые говорят «наша земля», «наша вода», «наш огонь» и т. д. — в смысле «философская земля», «философская вода», «философский огонь» и т. д. И что это за философия, что это за философы… Пакт есть атрибут ностроцентрума.

Головин и пакт

Для всех нас, для нашего ностроцентрума вводящим в механику герметического пакта был Евгений Всеволодович Головин. Его герметические нарративы самим своим фактом развертывали герменевтику открытой герметики, учреждали коннотации алхимического дискурса. Этот дискурс одной стороной касался метафазики, другой — поэзии. Но самое важное: и метафизика и поэзия, в свою очередь, были лишь рядами означающих, то есть дискурсами. А их поля означаемых представляли собой открытый вопрос. Поэтому мы ничего не прояснили: энигматичность алхимии, энигматичность метафизики и энигматичность поэ зии друг друга стоят. Головин интерпретировал сразу три этих области, но особым образом. Он демонстрировал поля означаемых — всех трех областей — оперативным введением в наглядность, в трансформирующую прозрачную эвиденцию. Это был уникальный опыт, прямая практика. Такое введение в сигнификационный пакт герметизма пережили не только те, кто обладал интеллектуальными познаниями в герметизме (стимулированными им же самим — кем же еще), но и подчас простые (так ли уж они были просты?) люди, вовлеченные в орбиту Головина. Опыт стихии алхимии у некоторых из них больше, ярче и глубже, чем у прекрасно эрудированных европейских традиционалистов. И они иногда становились соучастниками сигнификационного пакта, описать который невозможно, объяснить — тем более. Прос то происходило что-то, что нас радикально и необратимо меняло, а также меняло мир, сознание, время, пространство, ход истории. Что это — это «что-то» открытой герметики Евгения Головина? Есть вещи, даже намекать на которые, наверное, не стоит. Это опасно, это несет в себе ужас, это невыразимо. C’est trop beau, c’est trop beau (mais c’est nesessaire). Passons.

Откуда?

Еще одна энигма: откуда и как Головин сам получил доступ к сигнификационному пакту? Что его привело к тем темам и тем, самое главное, семантическим опытам, с которыми он прожил? Сам Евгений Всеволодович никогда не давал на это ответа.