Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Евгений Головин был философ. Его беседы о Плотине, Прокле, Николае Кузанском, Раймонде Луллии, Роджере Бэконе, Кассирире, Ортеге-и-Гасете, Ницше и Хайдеггере по уровню, глубине и пронзительности осознания предмета не имели даже отдаленного аналога в современной российской философии. По сравнению с ним профессиональные философы-эрудиты превращались в жуков. Хайдеггера он понимал, как никто другой, знал его досконально, но всегда скромно подчеркивал, что многолетние изучения «Sein und Zeit» не приблизили его даже отдаленно к пониманию этой великой философии. Он снова и снова возвращался к этому тексту и размышлял над каждой фразой. При этом «Holzwege» и эссе Хайдеггера о поэзии давались ему без особого труда. Однако чего стоит его скромность перед лицом массивного интеллектуального дворца, возведенного князем философов. Не претендуя на философию, Головин был лучшим и достойнейшим из философов. Он знал глубже, читал больше (и в оригинале), понимал тоньше, чем все они вместе взятые.

Он, не обращая на это никакого внимания, играя, основал философскую школу. И это самое ценное в современной России с философской точки зрения.

Политик: «глаза темны от русского мороза»

Евгений Головин, творящий мир, сотворил и политику. Это была политика несуществующей империи. Те политические режимы ХХ века, которые фасцинировали Головина (он не любил ни либерализма, ни коммунизма), были подбиты на взлете, а не умерли своей смертью, превратившись в пыль. Вчера в труху рассыпался СССР. На наших глазах идет бурное гниение либерализма. И у этих двух политических теорий была когда-то своя энергия и своя фасцинация. Но ее больше нет. А вот что возникло последним и умерло первым, было насильственно сломлено, не дало нам оснований презирать и осмеивать себя. Ничего смешного там не было. И до сих пор нет.

Вот это Головин и любил. Но, верный себе, любил не то, что было, а то, чего не было или что только могло бы быть. В мире вещей и повторений «третий путь» проиграл, значит, он выиграл в мире активной поэзии. Головин проигнорировал проигрыш определенных сил в середине ХХ века и продолжил пристально и ангажированно следить за второй половиной истории «не коммунизма и не либерализма», за той половиной, которой не было в реальности, но которую он вызвал к жизни. Его политология воссоздала имагинативно историю «третьего пути» после ее окончания.

Как только с этим мы сталкивались напрямую, короткого замыкания было не избежать. Такого не могло было бы быть, но было. Многих выносили сразу. В 60–70-е и даже 80-е никто нигде и ни при каких обстоятельствах не осмеливался не только говорить о том, о чем Головин вдохновенно и громко пел, но даже думать об этом. «Глаза темны от русского мороза», «Верные…», «Черные колонны». Прослушав это, оставалось либо повеситься, либо бежать куда глаза глядят. Странно, что никто даже не заявлял. Лишь предельная политологическая дерзость головинских политических представлений позволяла ему оставаться неприкосновенным. Он создавал вокруг себя вихрь силы, который отбрасывал все. Репрессии осуществлял он сам. Это было его прерогативой.

Он оставил нам политический завет. Но говорить о нем в полный голос можно будет несколько позже. Пока же запущенные процессы в действии. Stay tuned.

Музыкант: «мы здесь ничего не узнаем»

Когда Головин пел, планеты сходили со своих орбит, путались в маршрутах, воздух становился настолько густым, что его можно было накладывать ложкой, как варенье. Не важно, попадал ли он в ноты, по струнам, забывал ли слова или все помнил точно, но его песни представляют собой особый онтологический жанр. Те, кто их слышал и кто в них вникал, часто не переживали этого. Происходило то, чего не могло произойти. Это были зловещие чудеса. Невыразимая красота и агрессивность этих песен изменяли законы геометрии — геометрии звуков, слов и физического мира.

Записи остались. Но они служат лишь напоминанием, конспектом настоящего. Песни Головина не раскладываются на «песни» и на «Головина». Это выражение стоило бы писать слитно — «песни Головина» — как название особого вида, искусств, наук или процедур, представляющего собой нечто среднее между свадьбой и бойней.

Головин пел поэтически, то есть творя устойчивый онтологически и эфемерный онтически мир.

Социолог: враг открытого общества

Евгений Головин относился к обществу с нескрываемой ненавистью. Он считал его вещью, не обладающей даже остаточной ценностью. Он противопоставлял бытие, мир, жизнь, дыхание, взгляд, цветы, сновидения, знания, языки, любовь — обществу. Либо первое, либо второе. Общество, в специфической социологии Головина, — это пространство, где кончается все, это терминал бытия. Поэтому первый жест жизни есть плевок в общество, преодоление его, декомпозиция его, попрание, уничижение.