Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Она смотрит недвижно и зло
На журнал устарелых мод.
У леди Ван дер Лоо
Глаза вытекают, как мед.

На полу в золотистой луже
Шелушится неоновый свет,
И на труп ее бедного мужа
Фарфоровый падает снег.

И зловещая, как пепел, поправляя белый гребень,
Входит мертвая служанка и проходит в кабинет.
И задумчиво кружится нарисованая птица,
Нарисованная птица на окне, которого нет.

Одинаково желанны восковые донжуаны,
Восковые донжуаны и зарезанные гёрл.
Входит мертвая служанка, поправляя белый гребень,
А в холодном синем небе спит распластанный орел.

К неподвижной фигуре подходит,
Кое-где разминая воск,
И хищной иглою колет
в неподатливый мозг.

И леди Ван дер Лоо
Глядит на фарфоровый снег,
И слезы струятся светло
По лицу, которого нет.

С первых слов:

Она смотрит недвижно и зло —

мы вступаем в атмосферу тягучей дистанции по отношению к фиксированным координатам во времени и пространстве. Перед нами леди ван дер Лоо, и само ее имя уже содержит в себе тревогу и преступление. Нельзя исключить, что эта известная нидерландская фамилия появилась неспроста. Она созвучна «лоа», термину практики вуду, которым обозначается «дух» или «бог». Дух всегда есть дистанция и вместе с тем беспокоящая близость «иного».

Моды в журнале устарелые, это не предвещает ничего хорошего. И неприятные подозрения сбываются, когда мы видим, как у леди из орбит вытекают глаза.

У леди Ван дер Лоо
Глаза вытекают, как мед.
Вытекают медленно, плавно, клейко.

После первой строфы мы оказываемся в мире, который трудно локализовать, но который затребовал нас к себе, суверенно заставив наше внимание переместиться.

Здесь мы соприкасаемся с первым аккордом поэтического делания. Оно проламывает структуры наличного восприятия. У нашей жизни есть две стороны: проявленная и непроявленная; обе они так или иначе синхронизированы — то, что нам дано, видимо, чувствуется, коррелируется с тем, чего не дано, что невидимо и не чувствуется. Обе стороны — по отдельности! — нас не беспокоят. И вдруг мы оказываемся в помещении, где то ли леди, то ли «лоа» переворачивает пальцами картинки старых мод. Но стоп! Моды старыми не бывают. Модное — это значит: модное сейчас. Если оно было модным вчера, то это как раз не модное. Поэтому «устарелые моды» — это вход в самое сердце темпорально-экзистенциальной патологии. Если они есть и их кто-то смотрит, то в реальности произошел сбой. Вот почему так тревожно имя леди. И уже неудивительно, что глаза, которыми она созерцает устарелые моды, вытекают у нее из глазниц.

Где же мы оказались? Это не является нашей данностью, все законы здесь нарушены, но это и не непроявленное, не то, чего мы ожидаем, страшимся, что предполагаем, предчувствуем за завесой, по ту сторону. Явно видение леди ван дер Лоо не из нашей трансцендентности; мы совсем не ждали его, не боялись его и не понимаем его смысла. Но оно есть (или его нет) так, что нам становится по-настоящему неудобно.

Верный признак: мы соприкасаемся с поэзией. Это она творит не нашу проявленность из не нашего ничто. Она создает картины, в которых смысл еще страшнее прямого изображения. Леди ван дер Лоо — хозяйка поэтического ужаса. Значит, мы вправе ждать преступления, которое поразит нас, расчленит и трансформирует навсегда и необратимо.

Так и есть. Во второй строфе мы встречаем труп.

И на труп ее бедного мужа

Бедный муж леди ван дер Лоо, видимо, лорд ван дер Лоо, умер и находится здесь. Совсем рядом с листающей старый журнал леди. Он умер, и наверное, умер не своей смертью — почему же иначе ему быть «бедным». Если бы он умер своей смертью, то возлежал бы в постели или в гробу со скрещенными на груди руками, а не валялся бы в золотой луже в зловеще фарфоровом свете.

В песне в этот момент происходит смена ритма. Он убыстряется, становится нервным и старается забежать вперед. В комнате появляется новый труп, на сей раз он движется и «поправляет белый гребень».

И зловещая, как пепел, поправляя белый гребень,
Входит мертвая служанка и проходит в кабинет.