Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Последние времена — это времена тяжести земли, иссушенного рассудка, форм, утративших жизнь, связь с небом и распадающихся в труху. В мире тяжести и гравитации остались лишь крошки человечества, мусор свалки.

и дырявая автомобильная шина
и скомканный обрывок газеты
и ржавая консервная банка и
продавленный пинг-понговый шарик и
разорванная бабочка и все

что было когда-то и хранило воспоминания
о небе в пене одуванчиков
о роскошной жизни удара
о почтовом ящике
о распластанном реве мотора и все

что было когда-то и надеялось
на идеальную метаморфозу
в павлина в цистерну в дирижабль и все
что сверкало и шуршало и билось и летело
и теперь
ожидая сожжения
в концлагере мусорной свалки

вспоминает потерянный парадиз своей формы

Когда в механический стерильный мир врезаются отдельные одаренные души, несущие в себе последние воспоминания о парадизе форм, о метаморфозах, — в своем крике, в болезненном сдвиге, в своем ужасе, — они на какое-то мгновение вспарывают абсолютную землю и рассеивают песок пустыни. Такие души, несущие свой ритм, свой танец, свою рифму иных стихий, иных слоев бытия, — на вес золота. Может быть, «эти души выплюнут последние розовые звезды в мир машинного масла и стереотипных жестов»?

Но в разрывном ритме этих избранных — лишь фрагменты, стаккато, пуантилизм. В пространстве предельного оскудения божественными логосами они посылают свой призыв к любому инобытию, к любому «там», к любому сну, к любому небу («Небо — определенно вверху», — заметил Артюр Рембо несколько неуверенно) и получают в ответ удар ада, гранитное инферно. В мире плоскости, в пустыне, расчерченной на квадраты, любое вторжение как глоток воды. Дождевая она или болотная — это решится позднее.

Иллюзии нижних сфер

В платонической концентрической Вселенной Великое неизреченное, гиперапофатическое Единое каким-то тайным браком связано с апофатическим снизу, с тем, что Платон называл «хорой». Когда в прекрасные времена миры были гармоничны и все контролировалось божественными энергиями «проодеса» и «эпистрофе», нисхождения и восхождения, все пропорции соблюдались, и нижнее подобие Единого знало свое место. Но когда миры и проходы между ними разрушены, все начинает функционировать незаконно, частично, локально. Не только чувственный мир обособляется от мира идей, но и фрагменты этого чувственного, эстетического мира автономизируются и начинают функционировать по странным законам, то впадая в буйность, то замирая. Мир, как сломанная игрушка, вспыхивает и искрится.

«Что вверху, то и внизу» — великая герметическая формула — превращается в свою пародию: «Что внизу, то и вверху». Низ, материя становятся преимущественной сферой интереса, потому что боги отвернулись, проходы вверх закрылись, взгляд не поднимается выше горизонта. А ум ищет ответа: «Зачем эти скудные времена? Может быть, именно в них содержится последний инициатический смысл, может, в адском низу спит тайное сокровище?»

И тогда странные сущности наполняют мир.

Как сказал Рене Генон, яйцо мира давно закрыто сверху. И открыто снизу. Оттуда, из нижних сфер, приходит иллюзия, эротический удар, маска, новая сущность, которая несет в себе сок жизни, ее наглую злую суть. И прекрасная дама, вызванная поэ том из небытия, под утро обнажает свои желтые, как старинный фолиант, зубы и впивается в сердце — и три когтя оставляют нежный кровавый след на коже героя.

о Розалинда в ночи этого города
я беру тебя за руку и достаю
из своего сна
садись
и разломи этот кусок хлеба холодный как тюльпан
и пусть твоя улыбка
золотистым взрывом
превратит воду в вино…
и потом
когда придет рассвет
твои три когтя в седых лохмах
пусть
разорвут мою грудь для твоих зубов
желтых как старинный фолиант.

(Кстати, здесь гостья подозрительно напоминает античного бога Диониса в одной его истории с Ариадной.)

Капли божественной психеи, чудом уцелевшие в ночи пустыни, льнут к любым вторжениям нижнего мира, к любым его каплям, дающим жизнь или смерть, дающим обетование, что где-то есть полет, что где-то есть любовь.

Грезы о воде и дальний предел невозможного