Февральский дождь

Я вдруг вспомнил: однажды я ехал на мотоцикле. При близком обгоне меня зацепил воздухозаборником «Запорожец». Я свалился, но тут же вскочил. Руки-ноги были целы, только два оторванных пальца болтались на левой руке, висели на остатках кожи. Стасик подбежал, упал на колени, стал лихорадочно ощупывать мои ноги. Он как бы не видел оторванных, окровавленных пальцев. Что это с ним, подумал я тогда. Ах, да! Мальчик бредит театром, изображает переживание.

Но вот и мама подошла к гробу, склонилась. Впереди ее лица оказалась ее рука. Вместо лба внучки она поцеловала тыльную сторону своей ладони.

Ко мне она не подошла.

На поминках я как-то странно оказался за столом рядом с Олегом, который тоже был все время один.

– У меня нет никакого желания жить, – говорил он мне. – Я живу только потому, что Бог не велит сводить счеты с жизнью. Я многое никогда себе не прощу. Но я не могу устроить над собой самосуд. Самоубийство – не просто тяжкий грех, но и венец безбожной жизни, следствие неверия в Бога. А я – верующий.

«Зачем тебе теперь солнце, если у Жени мрак и холод?» – думал я.

– Со временем боль утихнет, – говорил Олег, – Буду молить Бога, чтобы поскорее забрал меня. Я уверен, наши с Женечкой души найдут друг друга.

Олег говорил что-то еще. Я не слышал. «Почему Бог поменял меня с Женей местами? – думал я. – Бог мог не пощадить Женю только по одной причине. Желание больнее наказать меня было сильнее. Если он, конечно, есть, Бог».

Олег вызвался отвезти меня домой. Он жал на весь костыль, с визгом тормозов. Решил избавиться от себя и заодно от меня? Вот потеха! Ну, давай же, давай! Но Олег благополучно довез меня до дома.

– Теперь я к себе, в Новокосино.

Его тянуло туда, где все напоминало о Жене. Если он действительно ее любил, то будет лелеять свое горе, как ребенка. А чем утешиться мне? Я вошел в квартиру. Не снимая пальто, опустился в кресло. В темноте моргал красный глаз автоответчика. Может, это Ирина? Нажал на кнопку. Точно, это был ее голос.

– Юра, возьми себя в руки. Горе выгрызает человека. Ты был со мной в самые трудные дни. Но сейчас ты свободен. Женись на Лоре, родите дочь. А я разберусь со своей жизнью сама.

Гоя

Глава 59

23 февраля у отца день рождения. Обычно мама, как диспетчер, согласовывала удобное для всех братьев время. В этот раз не позвонила. Значит, братья не хотели, чтобы мы с Ириной приехали. Бойкотируют, красавчики. Что ж, самое подходящий момент.

Позвонила мама в начале марта: что ж не приехали отца-то не поздравить? Он психует. Вот так! Мы же виноваты.

Ирина сказала:

– Надо съездить. Вместе погоревать. Горе примиряет.

Я согласился. Вражда утомляет.

Встретили нас так, будто месяц назад ничего не произошло. Мать попросила рецепт варенья, которое привезла Ирина. Отец попробовал ее рыжики и заинтересовался, как она их солит. Выглядел родитель не хуже, чем обычно. Даже посвежел. Наверно, стал реже писать стихи и чаще гулять. Что ж не приехал на похороны? В чем причина?

Сели за стол.

– Ну! Что мне пожелаешь? – спросил отец.

Он делал вид, что случилось единственное происшествие – я не поздравил его с днем рождения. Я не мог выговорить ни слова. Это была в высшей степени необычная для меня ситуация. Мама, кажется, понимала, что надо хоть как-то выразить сочувствие. У нее это получилось так:

– Почему не сообщили, что Женя заболела? Мы ж до последнего дня ничего не знали.

Вот, оказывается, почему мама не подошла на похоронах и поминках. Обижалась, что я не известил ее о болезни внучки.

– Мы вас берегли, – пояснила Ирина.

– Курила она, – сказала мама.

А это к чему? К тому, что Женя сама виновата? Не курила бы, и была бы жива? Ну, почему все, что ни говорят родители, звучит с обвинительным уклоном?

– Что же тебе пожелать? – спросил я, подняв глаза на отца. – Давай, мы пожелаем тебе здоровья и долгих лет.

– Спасибо, коль не шутишь, – сказал отец. – Всё?

– А что еще ты хотел услышать? Скажи. Я для тебя ничего не пожалею.

Отец выцедил водку губами, сложенными в трубочку. И принялся закусывать, поскрипывая зубами, посапывая носом и как бы задыхаясь. У него всегда так получалось, когда он молча психовал. Я не мог ни пить, ни есть. Ирина тоже сидела неподвижно, ловила мой взгляд. Сказала глазами, чтобы я остыл. Мол, не та интонация. Я говорил обычные слова, но на пределе сарказма. В эту минуту я понял, что, если сдержусь, никогда себе не прощу. Должны же мы поговорить, наконец, по душам.

– А ведь ты враг мне, папочка, – сказал я отцу.

– А ты? – ничуть не удивившись, с усмешкой отвечал отец.

Рука его с вилкой мелко-мелко дрожала.

– Ты мне враг, – повторил я.

Отец свел брови:

– А ты мне кто, если отцом меня не называешь?

Что правда, то правда. Последний год как-то не выговаривалось у меня слово «папа». Язык не поворачивался.

– Я тебя всю жизнь так называл, папочка. Несмотря ни на что. Но теперь, как съехались, ты снова начал меня предавать.

Отец поднял брови.

– Снова? Выходит, я раньше тебя предавал? И в чем же это заключалось?